Избранные межкультурные и исторические персонификации смерти
Добавлено: Сб мар 03, 2018 11:56 pm
Чтобы перенести такие встречи со смертью в более современное русло, мне бы хотелось упомянуть об одном из наиболее популярных современных сообщений, появившихся в «Newsday», уважаемой ежедневной газете Нью-Йорка. Встреча, которую испытал известный и уважаемый доктор из Лонг-Айленда, сегодня документально подтверждённая история болезни. Далее: выдержки из частично опубликованного журнала доктора Джулиана Кирчика: «Это было ужасное привидение, которое сначала испугало меня до умопомрачения! Я не знаю, было ли это реально или нет, но я знал, что это Смерть! Я сидел в своём живописном дворе, окружённый розовыми кустами. Меня насторожил шорох в кустах примерно в двадцати футах. Я встал, чтобы узнать, что это. Сделав примерно два шага, я внезапно остановился. Это был ужасный злоумышленник, лицо самой Смерти! Он был одет в монашескую мантию с большим капюшоном и низко свисавшими большими рукавами. Подобная пергаменту кожа плотно прижалась к черепу ... глаза, казалось, отсутствовавшие в полых глазницах, как будто пронзали мою душу. Его костлявая рука поманила меня мягким жестом. "Иди ко мне", - как мне показалось, он сказал ...». Доктор Кирчик умер вскоре после этой встречи от болезни, о которой он не знал в то время, когда это произошло.
Несмотря на огромные культурные различия, основной смысл изображения Смерти необычайно универсален. Часто описывается, что мы видим её в виде высокой тёмной, нередко крылатой фигуры, (скелетообразной или чрезвычайно худой), окружённой тьмой, синим или пурпурным сиянием. Её «глаза» поражают, как будто месмерические «омуты чёрной воды», как описано в Мидрашах, легендах, богатых описаниями удивительной внешности Смерти.
Любопытно отметить, что во многих из этих культурных пантеонов Морс (Смерть) и Амор (Любовь) неразрывно переплетаются. Говорят, что греческие Танатос и Эрос были почти близнецами. В некоторых случаях Смерть известна как красивый юноша, а Любовь – как иссохший труп. В индуизме Яма (Смерть) и Кама (Любовь), как говорят, находятся в вечном союзе, подобно Шиве и Шакти (его невесте), заключённые в вечные объятия для сохранения равновесия во Вселенной. Эта концепция повторяется во многих случаях, когда присутствует персонифицированная Смерть и персонифицированная Любовь.
Сила архетипической сущности Смерти заключается не во всех её именах. Это, конечно, касается антропогенных, а не божественных архетипов. Сила присутствия персонифицированной Смерти заключается в существовании живой и остаточной энергии, которая со временем «заряжается» псионическими вибрациями мыслей, медитаций, воскрешений, молитв и веры через миллионы вниманий, направленных на Духа Смерти на протяжении всей истории. Коллективная энергия столь сосредоточенной мысли стала буквально наделена формой и сделалась понятной.
Учитывая то, что современное общество относится к Смерти как к чему-то «злому» или «нечистому», интересно отметить, что почти в каждом из предыдущих примеров Смерть остаётся во все времена легатом Божественного Сознания. Смерть – это, в принципе, олицетворение того или иного божественного аспекта воли, возникшей из функционального выражения Божественной Души, которое превратилась в относительно независимую личность с особым собственным характером. Дион Форчун прекрасно описала наблюдения за взглядами современного человека на смерть в своей книге 1942 года «Через врата смерти»: «Мы должны избегать мысли о том, что смерть – это конечная трагедия ... Только люди, погружённые в материю, воспринимают Ангела Смерти как великого врага. Его эзотерическое имя является открытием врат Жизни».
Ars Moriendi
Одной из самых плодотворных площадок персонификации Смерти было искусство, особенно в средние века. Большая часть нашей современной художественной концепции Смерти взята из классического французского издания 1538 г. Ганса Гольбейна «Dance Macabre» [9] (рис.1). Первоначально в серии из сорока одной очень подробной гравюры Смерть изображалась в виде скелета, обтянутого тонкой кожей, что и было её особенностью. Она взаимодействует с людьми из всех слоёв общества: от царей до нищих. Идея «Dance Macabre» заключается в том, что никто не может избежать Смерти.
Существовало много таких «Танцев со смертью» (рис.2) или «Toten Tanz», как их ещё называли в Германии, которые предшествовали Гольдбейну или выходили позже. Возможно, самой старой и наиболее популярной из живописных представлений является знаменитая настенная роспись «Trionfa della Morte» [10](рис.3) в Кампосанто в Пизе, датируемая примерно 1350 годом. Другие предшественники «Toten Tanz», время происхождения которых известно, – это картины настенных росписей в монастыре Cemetiere Aux Innocents в Париже, которые были начаты в августе 1424 года и закончены в следующем году. .
Сам источник концепции Dance Macabre является неопределённым. Некоторые исследователи считают, что термин «danse macabre» заимствован из древнегреческого слова «makarius», «благословение мёртвого», а также латинской «horea», – «танец». Получился латинский термин – «chorea machabaeorum», или танец смерти. Однако Филипп Арьес в своей работе «Час нашей смерти» предлагает более правдоподобную альтернативу: французское сленговое слово, обозначающее труп – «Macchabe». Он пишет «неудивительно, что в XIV веке мёртвое тело получило имя святых Маккавеев. Маккавеи долгое время считались покровителями умерших, потому что им верили … что они были инициаторами молитв заступничества за мёртвых».
Исторически признано, что Dance Macabre уходит своими корнями в настоящий танец, который исполняли как ритуал и для умершего, и для защиты от духов мёртвых. Со средних веков вплоть до середины девятнадцатого века, было принято считать, что танец является частью погребального обряда. «Танец для смерти» или «церковные танцы», как их тогда называли, можно проследить вглубь времени вплоть до четвёртого века нашей эры. Было принято собираться в церковном дворе ночью, иногда голыми, за исключением, возможно, роб, иногда в масках. Пришедшие били в барабаны и время от времени громко смеялись, а затем танцевали, особенно в круге, совершали прыжки и трёхступенчатые танцевальные па. Общей частью вакханалии были пьянство и блуд. Эти танцы происходили в основном в Северной Европе, особенно в Германии, Бельгии, Франции, Англии, Венгрии и славянских землях. Упоминается, что в 1569 году несколько мужчин надели маски и танцевали на кладбище, держа в руках человеческие останки из склепа. Люди думали, что это были мёртвые, которые танцевали и ожидали, что скоро придёт большая чума.
Танец на церковном дворе был лучше всего описан немецким поэтом Якобом Бальде (написанным по-латыни) в середине семнадцатого века. Он назвал свою оду «Choreae Mortuales» или «Хоровод мёртвых», из которой ниже приведена выдержка:
«Так давайте танцевать и скрепим наши руки.
Сейчас, когда опасные сумерки вызывают духов.
Через белые искрящиеся облака
Рогатая Диана бросает свой сверкающий свет.
Хрупкие девственницы в сумрачных драпировках
И коричневые мантии,
Но хрупкий хозяин украшен цветами фиалок!
Давайте танцевать, меняя ритм,
Так чтобы наши ноги привыкли к танцу,
И чтоб земля нас больше не держала;
Легко, воздушно, невесомо!
Стоя три раза пропоем нашу песню,
Три раза обращаясь к благословенным Небесам.
Три раза разойдёмся и сойдёмся вновь среди ещё не погасших свечей,
И теней ночи с бедными факелами.
Кем бы вы ни были, мы хлопками приветствуем духов;
Вы также будете воспевать смерть этими словами;
Да будете вы с нами!
Кто мы есть, тем будете и вы!
Следуйте за ушедшими! – а затем прощайте!»
Эти танцы усилиями христианства, распространившегося вскоре по всей Европе, вскоре были объявлены вне закона. Они рассматривались как «языческие» обряды и, следовательно, жестоко преследовались. Танец «с мёртвыми» является продолжением очень древних верований. Такие танцы изображены на древнем гипсовом рельефе с могилы в Куме, недалеко от Неаполя (рис.8). Существует множество подобных свидетельств из других стран, и, как правило, они связаны с танцами мертвецов в склепах и на кладбищах.
Музыкальная история полна «dance macabres» или «Танцами грусти», написанными строго для этой темы. В средние века повсеместно бытовало мнение, что мёртвые любят танцевать, и что они стремятся привлечь живых в свои ряды, но каждый, кто станцует с ними, должен умереть в течение года.
На протяжении столетий «Танец смерти» вписался в чисто социальные танцы. У венгров и славян есть традиция, которая называется «Танец смерти». Один из участников ложится как «мёртвый», а остальные танцуют вокруг него, исполняя печальные песни. Один за другим участники покидают круг и укладывается к «мёртвому». Наконец, кто-то целует первого игрока, по сути «воскрешая» его. Далее исполняется дикий танец с комическими прыжками в сопровождении радостных песен. С пятнадцатого по семнадцатый века Танец смерти исполнялся как один из свадебных танцев в разных частях Европы, особенно в Германии, где обряд был, по существу, почти аналогичным.
В Испании (как и в некоторых латинских странах) есть «Bal de la Mort», который проводится по сей день, главным образом, в Каталонии и является частью церковных шествий во время святой недели. Он представляет собой кадриль, исполняемую двенадцатью мужчинами и тремя женщинами в чёрных одеждах с нарисованными скелетами. Они часто надевают маску черепа или рисуют его на своих лицах. Один из танцоров держит косу, другой – часы с маятником, а третий – символ. Музыкант, играющий только на барабане, одет в броню, окутанную чёрной мантией. Тот, кто держит косу, не танцует, а просто размахивает ею над прохожими. Остальные танцуют и прыгают.
Подводя итог под рассмотрением вопроса о смысле возникновения танцев смерти, можно сказать, что мёртвых утешают и сопровождают из мира живых танцами, исполняемыми для них в ночное время. «Демоны» вынуждены оставить мёртвых в покое на пути прохождения между мирами. Когда тело похоронено, в его честь исполняется ещё один танец, как репрезентация радости воскрешения. Но, в то же время, мёртвые становятся и объектом страха, т.к. стремятся заманить живых в свой танец ночью на церковном дворе. От их «зла» должен защитить ещё один танец смерти как защитный ритуал.
От театров Древней Греции, до комических книг народной культуры стремление человечества ассимилировать Смерть, предав ей более благожелательную аллегорическую трактовку, само собой очевидно. Антропоморфная Смерть проникла во всё, от популярной фантастики, кино, музыки, до многого другого. Даже «танцы смерти», упомянутые в предыдущей главе, превратились в театрализованные способы взаимодействия человечества со Смертью.
С тех пор, как Арлекин соблазнял Коломбину в пантомимах и балетах Комедии дель Арте (середина 16-го века), Смерть, персонифицированная и часто замаскированная, была постоянным исполнителем ролей на протяжении всей истории. Она взаимодействовала с человечеством как принц или нищий; как друг или враг; соблазнитель или преследователь.
Начнём с простой истории 1930-х годов, насчитывающей не менее тысячи с лишним лет, которая уходит своими корнями в историю западной культуры. Об этом таинственном сюжете рассказала Агата Кристи в книге под названием «Таинственный мистер Куин» (Dodd-Mead, 1930). Центральным героем, является м-р Харли Куин, представленный читателю как идеальный английский джентльмен, хотя и неизвестного происхождения, и обладающий определёнными «магическими способностями». Книга написана в типичном для Агаты Кристи стиле – мистический детектив. В течение всего повествования м-р Куин оказывается очаровательным, но иногда невидимым и загадочным джентльменом. Только в самом конце он, наконец, раскрывает свою истинную природу; он – сама Смерть. Его раскрывает один из героев, который покидает свою жену, знаменитую российскую балерину, ради красивой деревенской девушки. Несчастная жена, благодаря ряду обстоятельств, решает снова танцевать Коломбину в местном балете. Её партнёр, одетый как Арлекин, не имеет ничего общего с таинственным мистером Куином. После спектакля женщину находят мёртвой, но раньше, по крайней мере, один человек видел, как она прогуливалась по «переулку любовников» с мистером Куином. «Ни один любовник никогда не удовлетворит, потому что все любовники смертны. И Арлекин – это только миф, невидимое присутствие, если только он не является самой Смертью». Это были последние слова, сказанные балериной перед её роковой встречей.
Тема Арлекина как грубого олицетворения Смерти, по крайней мере, такая же древняя, как греческое сказание, где Аид выходит из подземного мира, чтобы забрать с собой Персефону. В классической греческой литературе, а именно гомеровском «Гимне к Деметре», Персефона изображена счастливо играющей лугу, где вдруг видит красиво цветущий нарцисс. Его аромат настолько прекрасен, что «потрясает землю, небо и море»[11]. Она наклоняется к нему, но слишком поздно обнаруживает, что это ловушка. Земля разверзается, и её хватает Аид, Владыка Смерти и подземного мира, чтобы увести в своё царство. «Аид», переведённый с греческого языка, буквально означает «хозяин многих гостей». Хотя истинный смысл исконно греческого не сразу доходит до английского читателя, отчасти потому, что он не связывает Аид со смертью так же, как не связывали его греки. Дело в том, что Аид, или Смерть, ни здесь, ни где-либо ещё в Гимне не выглядит как традиционный «Мрачный Жнец», как принято в современной мифологии, а скорее как соблазнитель и любовник. Эта тема прослеживается и во многих других источниках, в которых показана Смерть как характерный персонаж.
Шекспир не даёт ей никакого имени. Ромео просто говорит, входя в гробницу, где лежит Джульетта; «Ах, дорогая Джульетта, почему ты так прекрасна? Должен ли я полагать, что сама Смерть в тебя влюблена, и что худой, отвратительный монстр держит тебя здесь в темноте, чтобы стать твоим любовником» [12]. Китс писал в «Оде к соловью»: «Darkling I listen; and, for many a time I have been half in love with easeful Death, Call’d him soft names in many a mused rhyme»[13].
Примечания:
11. В сонме подруг полногрудых рожденных седым Океаном,
Дева играла на мягком лугу и цветы собирала,
Ирисы, розы срывая, фиалки, шафран, гиацинты,
Также нарциссы, — цветок, из себя порожденный Землею,
По наущению Зевса, царю Полидекту в угоду,
Чтоб цветколицую деву прельстить — цветок благовонный,
Ярко блистающий, диво на вид для богов и для смертных.
Сотня цветочных головок от корня его поднималась,
Благоуханью его и вверху все широкое небо,
Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море. (Пер. В.В. Вересаева)
12. Джульетта, для чего
Ты так прекрасна? Я могу подумать,
Что ангел смерти взял тебя живьём
И взаперти любовницею держит. (пер. Б. Пастернака)
13. «Я в Смерть бывал мучительно влюблён,
Когда во мраке слушал это пенье,
Я даровал ей тысячи имён,
Стихи о ней слагая в упоенье;»
(перевод В. Витковского)
Смерть в качестве популярного персонажа возникла во время викторианской эпохи. Поэзия была одной из наиболее плодотворных площадок, на которых разыгрывались эпические встречи и/или беседы со Смертью. Ниже приведено несколько примеров классической поэзии того периода:
The Reaper and the Flowers
There is a Reaper, whose name is Death,
And, with his sickle keen,
He reaps the bearded grain at a breath,
And the flowers that grow between.
"Shall I have naught that is fair?" saith he;
"Have naught but the bearded grain?
Though the breath of these flowers is sweet to me,
I will give them all back again."
He gazed at the flowers with tearful eyes,
He kissed their drooping leaves;
It was for the Lord of Paradise
He bound them in his sheaves.
"My Lord has need of these flowerets gay,"
The Reaper said, and smiled;
"Dear tokens of the earth are they,
Where he was once a child."
"They shall all bloom in fields of light,
Transplanted by my care,
And saints, upon their garments white,
These sacred blossoms wear."
And the mother gave, in tears and pain,
The flowers she most did love;
She knew she should find them all again
In the fields of light above.
O, not in cruelty, not in wrath,
The Reaper came that day;
'T was an angel visited the green earth,
And took the flowers away.
(Генри Лонгфелло) [14]
The Journey (Поездка)
When Death, the angel of our higher dreams,
Shall come, far ranging from the hills of light
He will not catch me unaware; for I
Shall be as now communing with the dawn.
For I shall make all haste to follow him
Along the valley, up the misty slope
Where life lets go and Life at last is born.
There I shall find the dreams that I have lost
On toilsome earth, and they will guide me on,
Beyond the mists unto the farthest height.
I shall not grieve except to pity those
Who cannot hear the songs that I shall hear.
(Томас Кертис Кларк)
Death
Death stands above me, whispering low
I know not what into my ear.
Of his strange language all I know
Is, there is not a word of fear.
(Уолтер Сэвидж Лэндор) [15]
Death-In-Love
There come an image in Life’s retinue
That had Love's wings and bore his gonfalon:
Fair was the web, and nobly wrought thereon,
O soul-sequestered face, thy form and hue!
Bewildering sounds, such as Spring wakens to,
Shook in its folds; and through my heart its power
Sped trackless as the immemorable hour
When birth's dark portal groaned and all was new.
But a veiled woman followed, and she caught
The banner round its staff, to furl and cling, -
Then plucked a feather from the bearer’s wing,
And held it to his lips that stirred it not,
And said to me, "Behold, there is no breath:
I and this Love are one, and I am Death.
(Данте Габриель Россетти) [16]
Love And Death
What time the mighty moon was gathering light
Love paced the thymy plots of Paradise,
And all about him roll'd his lustrous eyes;
When, turning round a cassia, full in view,
Death, walking all alone beneath a yew,
And talking to himself, first met his sight:
You must begone, said Death, these walks are mine.
Love wept and spread his sheeny vans for flight;
Yet ere he parted said, This hour is thine:
Thou art the shadow of life, and as the tree
Stands in the sun and shadows all beneath,
So in the light of great eternity
Life eminent creates the shade of death;
The shadow passeth when the tree shall fall,
But I shall reign for ever over all.
(Alfred Lord Tennyson) [17]
Because I could not stop for Death
Because I could not stop for Death –
He kindly stopped for me –
The Carriage held but just Ourselves –
And Immortality.
We slowly drove – He knew no haste
And I had put away
My labor and my leisure too,
For His Civility –
We passed the School, where Children strove
At Recess – in the Ring –
We passed the Fields of Gazing Grain –
We passed the Setting Sun –
Or rather – He passed Us –
The Dews drew quivering and chill –
For only Gossamer, my Gown –
My Tippet – only Tulle –
We paused before a house that seemed
A Swelling of the Ground –
The Roof was scarcely visible –
The Cornice – in the Ground –
Since then – 'tis Centuries – and yet
Feels shorter than the Day –
I first surmised the Horses' Heads
Were toward Eternity.
(Эмили Дикинсон) [18]
How wonderful is Death,
Death, and his brother Sleep!
One, pale as yonder waning moon
With lips of lurid blue;
The other, rosy as the morn
When throned on ocean's wave
It blushes o'er the world;
Yet both so passing wonderful!
(Перси Шелли) [19]
Примечания:
14. ЖНЕЦ И ЦВЕТЫ
Есть жнец, называют Смертью его.
Колосья он острым серпом
Срезает под корень вместе с травой,
Не брезгует даже цветком.
"Лишь зрелые злаки я вправе жать,-
Сказал он, -Не цвет полевой.
И хоть мне цветы эти искренне жаль,
Но я заберу их с собой".
И он со слезами в глазах целовал
Поникшие их лепестки,
Для Господа рая в снопы вязал
Он те полевые цветки.
"Господь будет рад весёлым цветам,-
С улыбкою жнец прошептал,-
Он вспомнит места на Земле, где Сам
Когда-то ребёнком играл.
Я их отнесу, чтоб в раю цвели
Вовеки цветы полевые.
Когда-нибудь белые ризы свои
Цветами украсят святые".
Ему отдала скорбящая мать
Охапку любимых цветов,
Ведь знала она, что найдёт их опять
Живыми средь райских лугов.
Не жнец жестокий и злой погубил
Цветы в этот день роковой.
То ангел небесный наш мир посетил,
Чтоб в рай унести их с собой. (перевод Н. Радченко)
15.
Смерть
Смерть шепчет что-то, надо мной витая,
Но слов не разобрать, невнятно;
Однако, страха вовсе не внушая,
Одно лишь это мне понятно (перевод А. Климова)
16.
Окружье крыл сомкнув над головой,
Любовь явилась перед Жизни свитой,
Гордясь хоругвью бережно расшитой,
Хранившей образ бездыханный твой!
Гармонией весенней, заревой
Запело знамя, и тогда раскрыла
Мне сердце, как врата рожденья, сила,
Которой мир даётся нам впервой.
Но женщина, взглянув из-под вуали,
Взяла хоругвь, и с белого крыла
Сорвав перо, им губы обвела
Любви – они перо не колыхали.
Сказала: "Ей дыханья не дано.
Я – Смерть. С Любовью этой мы одно".
17.
Когда в ночи струила свет луна,
Любовь гуляла по дорожкам Рая,
С восторгом всё вокруг обозревая.
Когда она корицу обошла,
Пред ней под сенью тиса Смерть была;
Любовь заметив, молвила она:
«Уйди с моих дорожек». А Любовь,
Собравшись улетать, тоски полна,
Рекла: «Настал твой час: тяжёл, суров.
Ты – жизни тень. При свете дня древа
На всё внизу отбрасывают тени:
В лучах благих бессмертья торжества
Жизнь множит тени смерти, тем не мене.
Древа падут – теням не быть тогда.
Я ж буду властвовать над всем всегда».
А. Теннисон (перевод Э. Соловкова)
18.
Я смерти не сказала: "Нет";
Она меня простила,
Карету подала в ответ,
В бессмертье пригласила.
Мы тронулись не торопясь,
Оставила всё так:
Мою работу, мой досуг –
Любезность, как-никак.
Мы едем: дети понеслись,
Едва урок закончен,
Колосья вслед приподнялись,
Садится солнце к ночи.
Вдруг медленнее, я гляжу:
Травы немногим выше,
Прижатая к земле, внизу
Родного дома крыша.
Столетия пошли мелькать –
Невероятно кратки,
Я начала подозревать,
Куда везут лошадки. (перевод С. Долгов)
19.
Как же чудесна Смерть,
А также - Сон, брат Смерти!
Она как та луна, рогатая и тусклая,
С щекою блёкло-голубой;
Он же пылает словно жизненное утро
На троне океанских волн,
Дыханьем обнимая мир.
Они проходят оба - чужды, и чудесны!
(перевод С. Семенов) Как же чудесна Смерть
(из незавершённой поэмы "Демон мира" ["The Daemon of the World"])
Несмотря на огромные культурные различия, основной смысл изображения Смерти необычайно универсален. Часто описывается, что мы видим её в виде высокой тёмной, нередко крылатой фигуры, (скелетообразной или чрезвычайно худой), окружённой тьмой, синим или пурпурным сиянием. Её «глаза» поражают, как будто месмерические «омуты чёрной воды», как описано в Мидрашах, легендах, богатых описаниями удивительной внешности Смерти.
Любопытно отметить, что во многих из этих культурных пантеонов Морс (Смерть) и Амор (Любовь) неразрывно переплетаются. Говорят, что греческие Танатос и Эрос были почти близнецами. В некоторых случаях Смерть известна как красивый юноша, а Любовь – как иссохший труп. В индуизме Яма (Смерть) и Кама (Любовь), как говорят, находятся в вечном союзе, подобно Шиве и Шакти (его невесте), заключённые в вечные объятия для сохранения равновесия во Вселенной. Эта концепция повторяется во многих случаях, когда присутствует персонифицированная Смерть и персонифицированная Любовь.
Сила архетипической сущности Смерти заключается не во всех её именах. Это, конечно, касается антропогенных, а не божественных архетипов. Сила присутствия персонифицированной Смерти заключается в существовании живой и остаточной энергии, которая со временем «заряжается» псионическими вибрациями мыслей, медитаций, воскрешений, молитв и веры через миллионы вниманий, направленных на Духа Смерти на протяжении всей истории. Коллективная энергия столь сосредоточенной мысли стала буквально наделена формой и сделалась понятной.
Учитывая то, что современное общество относится к Смерти как к чему-то «злому» или «нечистому», интересно отметить, что почти в каждом из предыдущих примеров Смерть остаётся во все времена легатом Божественного Сознания. Смерть – это, в принципе, олицетворение того или иного божественного аспекта воли, возникшей из функционального выражения Божественной Души, которое превратилась в относительно независимую личность с особым собственным характером. Дион Форчун прекрасно описала наблюдения за взглядами современного человека на смерть в своей книге 1942 года «Через врата смерти»: «Мы должны избегать мысли о том, что смерть – это конечная трагедия ... Только люди, погружённые в материю, воспринимают Ангела Смерти как великого врага. Его эзотерическое имя является открытием врат Жизни».
Ars Moriendi
Одной из самых плодотворных площадок персонификации Смерти было искусство, особенно в средние века. Большая часть нашей современной художественной концепции Смерти взята из классического французского издания 1538 г. Ганса Гольбейна «Dance Macabre» [9] (рис.1). Первоначально в серии из сорока одной очень подробной гравюры Смерть изображалась в виде скелета, обтянутого тонкой кожей, что и было её особенностью. Она взаимодействует с людьми из всех слоёв общества: от царей до нищих. Идея «Dance Macabre» заключается в том, что никто не может избежать Смерти.
Существовало много таких «Танцев со смертью» (рис.2) или «Toten Tanz», как их ещё называли в Германии, которые предшествовали Гольдбейну или выходили позже. Возможно, самой старой и наиболее популярной из живописных представлений является знаменитая настенная роспись «Trionfa della Morte» [10](рис.3) в Кампосанто в Пизе, датируемая примерно 1350 годом. Другие предшественники «Toten Tanz», время происхождения которых известно, – это картины настенных росписей в монастыре Cemetiere Aux Innocents в Париже, которые были начаты в августе 1424 года и закончены в следующем году. .
Сам источник концепции Dance Macabre является неопределённым. Некоторые исследователи считают, что термин «danse macabre» заимствован из древнегреческого слова «makarius», «благословение мёртвого», а также латинской «horea», – «танец». Получился латинский термин – «chorea machabaeorum», или танец смерти. Однако Филипп Арьес в своей работе «Час нашей смерти» предлагает более правдоподобную альтернативу: французское сленговое слово, обозначающее труп – «Macchabe». Он пишет «неудивительно, что в XIV веке мёртвое тело получило имя святых Маккавеев. Маккавеи долгое время считались покровителями умерших, потому что им верили … что они были инициаторами молитв заступничества за мёртвых».
Исторически признано, что Dance Macabre уходит своими корнями в настоящий танец, который исполняли как ритуал и для умершего, и для защиты от духов мёртвых. Со средних веков вплоть до середины девятнадцатого века, было принято считать, что танец является частью погребального обряда. «Танец для смерти» или «церковные танцы», как их тогда называли, можно проследить вглубь времени вплоть до четвёртого века нашей эры. Было принято собираться в церковном дворе ночью, иногда голыми, за исключением, возможно, роб, иногда в масках. Пришедшие били в барабаны и время от времени громко смеялись, а затем танцевали, особенно в круге, совершали прыжки и трёхступенчатые танцевальные па. Общей частью вакханалии были пьянство и блуд. Эти танцы происходили в основном в Северной Европе, особенно в Германии, Бельгии, Франции, Англии, Венгрии и славянских землях. Упоминается, что в 1569 году несколько мужчин надели маски и танцевали на кладбище, держа в руках человеческие останки из склепа. Люди думали, что это были мёртвые, которые танцевали и ожидали, что скоро придёт большая чума.
Танец на церковном дворе был лучше всего описан немецким поэтом Якобом Бальде (написанным по-латыни) в середине семнадцатого века. Он назвал свою оду «Choreae Mortuales» или «Хоровод мёртвых», из которой ниже приведена выдержка:
«Так давайте танцевать и скрепим наши руки.
Сейчас, когда опасные сумерки вызывают духов.
Через белые искрящиеся облака
Рогатая Диана бросает свой сверкающий свет.
Хрупкие девственницы в сумрачных драпировках
И коричневые мантии,
Но хрупкий хозяин украшен цветами фиалок!
Давайте танцевать, меняя ритм,
Так чтобы наши ноги привыкли к танцу,
И чтоб земля нас больше не держала;
Легко, воздушно, невесомо!
Стоя три раза пропоем нашу песню,
Три раза обращаясь к благословенным Небесам.
Три раза разойдёмся и сойдёмся вновь среди ещё не погасших свечей,
И теней ночи с бедными факелами.
Кем бы вы ни были, мы хлопками приветствуем духов;
Вы также будете воспевать смерть этими словами;
Да будете вы с нами!
Кто мы есть, тем будете и вы!
Следуйте за ушедшими! – а затем прощайте!»
Эти танцы усилиями христианства, распространившегося вскоре по всей Европе, вскоре были объявлены вне закона. Они рассматривались как «языческие» обряды и, следовательно, жестоко преследовались. Танец «с мёртвыми» является продолжением очень древних верований. Такие танцы изображены на древнем гипсовом рельефе с могилы в Куме, недалеко от Неаполя (рис.8). Существует множество подобных свидетельств из других стран, и, как правило, они связаны с танцами мертвецов в склепах и на кладбищах.
Музыкальная история полна «dance macabres» или «Танцами грусти», написанными строго для этой темы. В средние века повсеместно бытовало мнение, что мёртвые любят танцевать, и что они стремятся привлечь живых в свои ряды, но каждый, кто станцует с ними, должен умереть в течение года.
На протяжении столетий «Танец смерти» вписался в чисто социальные танцы. У венгров и славян есть традиция, которая называется «Танец смерти». Один из участников ложится как «мёртвый», а остальные танцуют вокруг него, исполняя печальные песни. Один за другим участники покидают круг и укладывается к «мёртвому». Наконец, кто-то целует первого игрока, по сути «воскрешая» его. Далее исполняется дикий танец с комическими прыжками в сопровождении радостных песен. С пятнадцатого по семнадцатый века Танец смерти исполнялся как один из свадебных танцев в разных частях Европы, особенно в Германии, где обряд был, по существу, почти аналогичным.
В Испании (как и в некоторых латинских странах) есть «Bal de la Mort», который проводится по сей день, главным образом, в Каталонии и является частью церковных шествий во время святой недели. Он представляет собой кадриль, исполняемую двенадцатью мужчинами и тремя женщинами в чёрных одеждах с нарисованными скелетами. Они часто надевают маску черепа или рисуют его на своих лицах. Один из танцоров держит косу, другой – часы с маятником, а третий – символ. Музыкант, играющий только на барабане, одет в броню, окутанную чёрной мантией. Тот, кто держит косу, не танцует, а просто размахивает ею над прохожими. Остальные танцуют и прыгают.
Подводя итог под рассмотрением вопроса о смысле возникновения танцев смерти, можно сказать, что мёртвых утешают и сопровождают из мира живых танцами, исполняемыми для них в ночное время. «Демоны» вынуждены оставить мёртвых в покое на пути прохождения между мирами. Когда тело похоронено, в его честь исполняется ещё один танец, как репрезентация радости воскрешения. Но, в то же время, мёртвые становятся и объектом страха, т.к. стремятся заманить живых в свой танец ночью на церковном дворе. От их «зла» должен защитить ещё один танец смерти как защитный ритуал.
От театров Древней Греции, до комических книг народной культуры стремление человечества ассимилировать Смерть, предав ей более благожелательную аллегорическую трактовку, само собой очевидно. Антропоморфная Смерть проникла во всё, от популярной фантастики, кино, музыки, до многого другого. Даже «танцы смерти», упомянутые в предыдущей главе, превратились в театрализованные способы взаимодействия человечества со Смертью.
С тех пор, как Арлекин соблазнял Коломбину в пантомимах и балетах Комедии дель Арте (середина 16-го века), Смерть, персонифицированная и часто замаскированная, была постоянным исполнителем ролей на протяжении всей истории. Она взаимодействовала с человечеством как принц или нищий; как друг или враг; соблазнитель или преследователь.
Начнём с простой истории 1930-х годов, насчитывающей не менее тысячи с лишним лет, которая уходит своими корнями в историю западной культуры. Об этом таинственном сюжете рассказала Агата Кристи в книге под названием «Таинственный мистер Куин» (Dodd-Mead, 1930). Центральным героем, является м-р Харли Куин, представленный читателю как идеальный английский джентльмен, хотя и неизвестного происхождения, и обладающий определёнными «магическими способностями». Книга написана в типичном для Агаты Кристи стиле – мистический детектив. В течение всего повествования м-р Куин оказывается очаровательным, но иногда невидимым и загадочным джентльменом. Только в самом конце он, наконец, раскрывает свою истинную природу; он – сама Смерть. Его раскрывает один из героев, который покидает свою жену, знаменитую российскую балерину, ради красивой деревенской девушки. Несчастная жена, благодаря ряду обстоятельств, решает снова танцевать Коломбину в местном балете. Её партнёр, одетый как Арлекин, не имеет ничего общего с таинственным мистером Куином. После спектакля женщину находят мёртвой, но раньше, по крайней мере, один человек видел, как она прогуливалась по «переулку любовников» с мистером Куином. «Ни один любовник никогда не удовлетворит, потому что все любовники смертны. И Арлекин – это только миф, невидимое присутствие, если только он не является самой Смертью». Это были последние слова, сказанные балериной перед её роковой встречей.
Тема Арлекина как грубого олицетворения Смерти, по крайней мере, такая же древняя, как греческое сказание, где Аид выходит из подземного мира, чтобы забрать с собой Персефону. В классической греческой литературе, а именно гомеровском «Гимне к Деметре», Персефона изображена счастливо играющей лугу, где вдруг видит красиво цветущий нарцисс. Его аромат настолько прекрасен, что «потрясает землю, небо и море»[11]. Она наклоняется к нему, но слишком поздно обнаруживает, что это ловушка. Земля разверзается, и её хватает Аид, Владыка Смерти и подземного мира, чтобы увести в своё царство. «Аид», переведённый с греческого языка, буквально означает «хозяин многих гостей». Хотя истинный смысл исконно греческого не сразу доходит до английского читателя, отчасти потому, что он не связывает Аид со смертью так же, как не связывали его греки. Дело в том, что Аид, или Смерть, ни здесь, ни где-либо ещё в Гимне не выглядит как традиционный «Мрачный Жнец», как принято в современной мифологии, а скорее как соблазнитель и любовник. Эта тема прослеживается и во многих других источниках, в которых показана Смерть как характерный персонаж.
Шекспир не даёт ей никакого имени. Ромео просто говорит, входя в гробницу, где лежит Джульетта; «Ах, дорогая Джульетта, почему ты так прекрасна? Должен ли я полагать, что сама Смерть в тебя влюблена, и что худой, отвратительный монстр держит тебя здесь в темноте, чтобы стать твоим любовником» [12]. Китс писал в «Оде к соловью»: «Darkling I listen; and, for many a time I have been half in love with easeful Death, Call’d him soft names in many a mused rhyme»[13].
Примечания:
11. В сонме подруг полногрудых рожденных седым Океаном,
Дева играла на мягком лугу и цветы собирала,
Ирисы, розы срывая, фиалки, шафран, гиацинты,
Также нарциссы, — цветок, из себя порожденный Землею,
По наущению Зевса, царю Полидекту в угоду,
Чтоб цветколицую деву прельстить — цветок благовонный,
Ярко блистающий, диво на вид для богов и для смертных.
Сотня цветочных головок от корня его поднималась,
Благоуханью его и вверху все широкое небо,
Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море. (Пер. В.В. Вересаева)
12. Джульетта, для чего
Ты так прекрасна? Я могу подумать,
Что ангел смерти взял тебя живьём
И взаперти любовницею держит. (пер. Б. Пастернака)
13. «Я в Смерть бывал мучительно влюблён,
Когда во мраке слушал это пенье,
Я даровал ей тысячи имён,
Стихи о ней слагая в упоенье;»
(перевод В. Витковского)
Смерть в качестве популярного персонажа возникла во время викторианской эпохи. Поэзия была одной из наиболее плодотворных площадок, на которых разыгрывались эпические встречи и/или беседы со Смертью. Ниже приведено несколько примеров классической поэзии того периода:
The Reaper and the Flowers
There is a Reaper, whose name is Death,
And, with his sickle keen,
He reaps the bearded grain at a breath,
And the flowers that grow between.
"Shall I have naught that is fair?" saith he;
"Have naught but the bearded grain?
Though the breath of these flowers is sweet to me,
I will give them all back again."
He gazed at the flowers with tearful eyes,
He kissed their drooping leaves;
It was for the Lord of Paradise
He bound them in his sheaves.
"My Lord has need of these flowerets gay,"
The Reaper said, and smiled;
"Dear tokens of the earth are they,
Where he was once a child."
"They shall all bloom in fields of light,
Transplanted by my care,
And saints, upon their garments white,
These sacred blossoms wear."
And the mother gave, in tears and pain,
The flowers she most did love;
She knew she should find them all again
In the fields of light above.
O, not in cruelty, not in wrath,
The Reaper came that day;
'T was an angel visited the green earth,
And took the flowers away.
(Генри Лонгфелло) [14]
The Journey (Поездка)
When Death, the angel of our higher dreams,
Shall come, far ranging from the hills of light
He will not catch me unaware; for I
Shall be as now communing with the dawn.
For I shall make all haste to follow him
Along the valley, up the misty slope
Where life lets go and Life at last is born.
There I shall find the dreams that I have lost
On toilsome earth, and they will guide me on,
Beyond the mists unto the farthest height.
I shall not grieve except to pity those
Who cannot hear the songs that I shall hear.
(Томас Кертис Кларк)
Death
Death stands above me, whispering low
I know not what into my ear.
Of his strange language all I know
Is, there is not a word of fear.
(Уолтер Сэвидж Лэндор) [15]
Death-In-Love
There come an image in Life’s retinue
That had Love's wings and bore his gonfalon:
Fair was the web, and nobly wrought thereon,
O soul-sequestered face, thy form and hue!
Bewildering sounds, such as Spring wakens to,
Shook in its folds; and through my heart its power
Sped trackless as the immemorable hour
When birth's dark portal groaned and all was new.
But a veiled woman followed, and she caught
The banner round its staff, to furl and cling, -
Then plucked a feather from the bearer’s wing,
And held it to his lips that stirred it not,
And said to me, "Behold, there is no breath:
I and this Love are one, and I am Death.
(Данте Габриель Россетти) [16]
Love And Death
What time the mighty moon was gathering light
Love paced the thymy plots of Paradise,
And all about him roll'd his lustrous eyes;
When, turning round a cassia, full in view,
Death, walking all alone beneath a yew,
And talking to himself, first met his sight:
You must begone, said Death, these walks are mine.
Love wept and spread his sheeny vans for flight;
Yet ere he parted said, This hour is thine:
Thou art the shadow of life, and as the tree
Stands in the sun and shadows all beneath,
So in the light of great eternity
Life eminent creates the shade of death;
The shadow passeth when the tree shall fall,
But I shall reign for ever over all.
(Alfred Lord Tennyson) [17]
Because I could not stop for Death
Because I could not stop for Death –
He kindly stopped for me –
The Carriage held but just Ourselves –
And Immortality.
We slowly drove – He knew no haste
And I had put away
My labor and my leisure too,
For His Civility –
We passed the School, where Children strove
At Recess – in the Ring –
We passed the Fields of Gazing Grain –
We passed the Setting Sun –
Or rather – He passed Us –
The Dews drew quivering and chill –
For only Gossamer, my Gown –
My Tippet – only Tulle –
We paused before a house that seemed
A Swelling of the Ground –
The Roof was scarcely visible –
The Cornice – in the Ground –
Since then – 'tis Centuries – and yet
Feels shorter than the Day –
I first surmised the Horses' Heads
Were toward Eternity.
(Эмили Дикинсон) [18]
How wonderful is Death,
Death, and his brother Sleep!
One, pale as yonder waning moon
With lips of lurid blue;
The other, rosy as the morn
When throned on ocean's wave
It blushes o'er the world;
Yet both so passing wonderful!
(Перси Шелли) [19]
Примечания:
14. ЖНЕЦ И ЦВЕТЫ
Есть жнец, называют Смертью его.
Колосья он острым серпом
Срезает под корень вместе с травой,
Не брезгует даже цветком.
"Лишь зрелые злаки я вправе жать,-
Сказал он, -Не цвет полевой.
И хоть мне цветы эти искренне жаль,
Но я заберу их с собой".
И он со слезами в глазах целовал
Поникшие их лепестки,
Для Господа рая в снопы вязал
Он те полевые цветки.
"Господь будет рад весёлым цветам,-
С улыбкою жнец прошептал,-
Он вспомнит места на Земле, где Сам
Когда-то ребёнком играл.
Я их отнесу, чтоб в раю цвели
Вовеки цветы полевые.
Когда-нибудь белые ризы свои
Цветами украсят святые".
Ему отдала скорбящая мать
Охапку любимых цветов,
Ведь знала она, что найдёт их опять
Живыми средь райских лугов.
Не жнец жестокий и злой погубил
Цветы в этот день роковой.
То ангел небесный наш мир посетил,
Чтоб в рай унести их с собой. (перевод Н. Радченко)
15.
Смерть
Смерть шепчет что-то, надо мной витая,
Но слов не разобрать, невнятно;
Однако, страха вовсе не внушая,
Одно лишь это мне понятно (перевод А. Климова)
16.
Окружье крыл сомкнув над головой,
Любовь явилась перед Жизни свитой,
Гордясь хоругвью бережно расшитой,
Хранившей образ бездыханный твой!
Гармонией весенней, заревой
Запело знамя, и тогда раскрыла
Мне сердце, как врата рожденья, сила,
Которой мир даётся нам впервой.
Но женщина, взглянув из-под вуали,
Взяла хоругвь, и с белого крыла
Сорвав перо, им губы обвела
Любви – они перо не колыхали.
Сказала: "Ей дыханья не дано.
Я – Смерть. С Любовью этой мы одно".
17.
Когда в ночи струила свет луна,
Любовь гуляла по дорожкам Рая,
С восторгом всё вокруг обозревая.
Когда она корицу обошла,
Пред ней под сенью тиса Смерть была;
Любовь заметив, молвила она:
«Уйди с моих дорожек». А Любовь,
Собравшись улетать, тоски полна,
Рекла: «Настал твой час: тяжёл, суров.
Ты – жизни тень. При свете дня древа
На всё внизу отбрасывают тени:
В лучах благих бессмертья торжества
Жизнь множит тени смерти, тем не мене.
Древа падут – теням не быть тогда.
Я ж буду властвовать над всем всегда».
А. Теннисон (перевод Э. Соловкова)
18.
Я смерти не сказала: "Нет";
Она меня простила,
Карету подала в ответ,
В бессмертье пригласила.
Мы тронулись не торопясь,
Оставила всё так:
Мою работу, мой досуг –
Любезность, как-никак.
Мы едем: дети понеслись,
Едва урок закончен,
Колосья вслед приподнялись,
Садится солнце к ночи.
Вдруг медленнее, я гляжу:
Травы немногим выше,
Прижатая к земле, внизу
Родного дома крыша.
Столетия пошли мелькать –
Невероятно кратки,
Я начала подозревать,
Куда везут лошадки. (перевод С. Долгов)
19.
Как же чудесна Смерть,
А также - Сон, брат Смерти!
Она как та луна, рогатая и тусклая,
С щекою блёкло-голубой;
Он же пылает словно жизненное утро
На троне океанских волн,
Дыханьем обнимая мир.
Они проходят оба - чужды, и чудесны!
(перевод С. Семенов) Как же чудесна Смерть
(из незавершённой поэмы "Демон мира" ["The Daemon of the World"])