Гримуар

В традиционной культуре этого региона важное место занимают мифологические представления, причем последние - не изолированное явление, но часть целого комплекса, куда входят элементы материальной культуры (внешний вид и интерьер жилища, особенности костюма и пищевого рациона), нормы взаимодействия (обычай помочей, правила повседневного и праздничного этикета) и т. д. Этот культурно-социальный комплекс отличается глубокой архаичностью, что явилось результатом консерватизма старообрядцев, их сознательной установки на изоляцию от внешнего, «антихристова» мира. Кажется парадоксальным, но, пытаясь быть «оплотом древлего благочестия» и во многом являясь таковым, старообрядческие анклавы в большей степени сберегли наследие дохристианских времен, нежели их идущие в ногу со временем соседи.

В Верхокамье сохранились магические обряды - перевозить домового, «дарить» речку и баню и т. д. По рассказам, еще не так давно женщины могли насылать на мужчин «робячьи муки» - родовую боль. Устная мифологическая проза изобилует сюжетами о лешем и кладах, о ходячих покойниках и проклятых детях, о сглазе (уроке) и порче (пошибке), о черной книге и колдунах. В рассказах о колдовстве особенно популярны такие сюжеты: обучение и посвящение колдуна, «запирание» им свадьбы, соперничество колдунов («дока на доку»), насылание порчи и исцеление, трудная смерть колдуна.

Эти и другие сюжеты сохраняют социальную актуальность -они «привязаны» к конкретным, в том числе ныне живущим людям, используются (причем не только стариками, но и людьми средних лет, и молодежью) для объяснения причин происшествий, установления и оправдания коммуникативных стратегий и моделей поведения. Мифологические представления легко переносятся на новые реалии, примером чему служат рассказы о черной книге, в которых упоминаются современные издания по астрологии, хиромантии, магии и т. п., которые наши информанты встречают на книжных развалах в райцентре, на почте в рекламе подписных изданий и т. д. Следовательно, несмотря на угасание местной книжной традиции (представления о черной книге и в целом мотив обучения колдуна по книге, конечно, связаны с кириллической грамотностью населения Верхокамья, еще не так давно почти всеобщей), распространение современной печатной продукции укрепляет мифологические представления о черной книге, по которой якобы учатся колдуны.

Хотя представления о колдунах по-прежнему сохраняют актуальность, однако в целом область низшей мифологии сокращается, что связано, в том числе, с изменениями в сфере деятельности. Уменьшение числа традиционных занятий влечет за собой редукцию хозяйственной магии и сокращение числа мифологических персонажей (например, из всех персонажей, маркирующих пространство, известны лишь леший и, хуже, домовой). Изменения в практиках досуга и развлечений также влияют на этот процесс: так, с прекращением традиции святочных ряжений уже не вспоминают о святочных духах - шуликунах, которых, собственно, и представляли ряженые; об этих мифологических персонажах могут рассказать лишь пожилые люди. То же можно сказать и о некоторых магических обрядах. Например, сейчас далеко не все люди среднего и молодого возраста практикуют обычай «дарить» речку/баню, тогда как, по словам представителей старшего поколения, еще недавно он был чрезвычайно распространен. Ввиду того, что этот обычай нельзя назвать хорошо известным в научной литературе, приведем его описание.

При первом контакте с незнакомым водоемом или при первом мытье в новой (чужой) бане было принято «дарить» воду чем-либо из съестного, деньгами, кусочком ткани, ниткой из пояска или хотя бы собственным волосом, если ничего другого не было. При этом приговаривали: Речушка, на меня не сердись, что я умылась; Банюшка-парушка, не осердись на меня; На, матушка-речушка, дары, а меня люби (перекрестишься - и даришь); На, матушка-речка, не сердись на меня, что я попила-умылась (и идешь со спокойной душой)5. Считали, что если этого не сделать, лицо, руки или другие омытые части тела покрывались коростой, избавить от которой могло лишь обращение к «рассерженному» водоему с просьбой о прощении и подарком. По словам одной информантки, во время сенокоса на поле, где было много родников, дарили не все, а примечали, в какой ключёвине вода сердитая: если из такой напиться -то горло заболит, то коросты по телу пойдут, то чё дак. Чтобы этого избежать, мама информантки учила ее дарить воду со словами: Водичка, на, не сердись на меня6.

Еще одна весьма любопытная тема мифологической прозы Верхокамья - пошибка, или икота. Под этим местным термином (термин «икота» известен также на Русском Севере и в Сибири) понимается состояние одержимости нечистым духом и сам этот дух, который в результате колдовской порчи и/или нарушения норм поведения вселяется в человека (преимущественно в женщин) и проявляет себя определенным образом (вызывает боли, приступы икоты/зевоты; говорит - ругается, предвещает будущее; не позволяет что-либо делать или, напротив, заставляет делать). Представления об одержимости (кликушестве) еще в конце XIX - начале XX в. были широко распространены в русской народной культуре. В настоящее время они хорошо сохранились в Верхокамье и соседнем Коми-Пермяцком округе. Приведем несколько текстов.

Но вот эта женщина, которая со мной всегда пасла коз, она рассказывала, что эту пошибку могут посадить или в виде мухи, чаще всего мухи. Или каким-то комаром, что ли, залетает, в рот и там начинает развиваться <...> А тут, это вот, рассказала мне, что её тётка имела вот эту пошибку. А потом, была она старая, видимо, немощная, умирать собралась. И дня три не могла умереть. Но все видят, что она мучается, открыли, говорит, кто-то там сказал, что надо поднять потолочину, поднять на крыше доску, что ли, чтобы свободно выйти там. Потом, что-то она говорила, какие-то красны ниточки привязывали на запястье, руки, по-моему, на шею. На пояс, что ли это. Какое-то вроде такое. Как оберег, что ли. Считается, я не знаю, что это такое. Вот этой тётке привязали, говорит, ниточки красные, ну, и потом она всё-таки умерла. Дали знать родственникам, её племянница из Сенино пришла пешком. Со своим мужем. Ещё кто-то третий с ними был. И когда подошли, кто-то их встретил, что вот, умерла. Она говорит: «Я так устала. Я щас посижу». Приглашают, что заходи в избу. «Я маленько отдохну, - говорит, - уйдите, я щас зайду». Села на крыльцо и зевнула. И якобы в этот момент ей в рот залетела муха. И что вот она доказывала мне, что муха - это икота. Или пошибка. Которая должна вылететь из умирающей и к кому-то обязательно переселиться.

И ихняя бабушка, ой, у неё икота была, а она Богу веровала, она была духовницой, кержана. И вот за стол сядут все, чего там еда ей не пондравится, она начнёт там матиться. Все старухи сидят, ведь нехорошо. Она - матом. Ей не нравится еда. Какая-то. Или там кто-то что-то не пондравился. И вот там разговаривает, или что не так.

И мама, говорит, тоже зашла в избу. Где-то там, не знаю, где-то в избе, в комнате ли, слышат, Марья лежит и стонет. И пошибка, какой-то голос внутренний, её ругает. Говорит: «Ах ты, такая-сякая. Что ты там у хозяйки лук украла, думала, что никто не узнает, а я ведь всем расскажу». «Ты украла», там, что-то, зелёный лук, пощипала, или луковицу с гряды, что-то такое.

У кого-то тоже была пошибка. Лечили врачи, пытались даже узнать что-то, ей предложили операцию, женщине. В Перми. Какой-то профессор за это будто взялся. Ну и оказалось, что разрезали, а ничего не нашли. А потом что-то там всё-таки вынули, в спирто-вый раствор, там, положили, в это, всё. А потом у профессора изо рта она кричит. Да матом ругается. «Ах ты, такой-сякой, мать-мать! Хотел меня угробить, да я тебя вперёд упеку!» И вот, что-то, видимо, во время операции, что ль, она залетела. Никогда я не верила ни в какую муху, но, в общем-то, вот эта женщина мне много рассказывала7.

А мне попала она маленькой, годов семь мне было. А пускают, пускают ведь. Есть нехороши-то, колдуны-те. Соб.: А как к Вам попала, помните?

А мы шли по лугам с матерью, и стояли две елки. Две елки стояли, я только елки прошла, я пала. Пала, и вот тут было километра полтора, а мы всю ночь шли - я нестись не даюсь и идти не проворю. Меня вот лечили - только заглушили сколь-то. Соб.: А как лечили?

Словами тожо. Такие тоже есть, есть и такие, лекаря8.

Ну, вот они как лягуш, говорит, каких-то в туесках или там в чём ли они держат. И выпускают потом, видно, на кого. То ли начитают, то ли как она. Кто её знат, как она попадат в человека-то9.

И-от, стали хоронить, у её в подполье нашли туесок, ну бурачок, туесок, берестяный такой, там нашли у её, туесок стоит, это, говорит, открыли - там полно, одни мизгири (пауки. - О. Х.). Это всё там у ёй гадость всякая. Вот, этот мизгирёк, значит, он, на кого она придумала посадить, и всё.

Только что-то ей неладно, она како: «Вот-те, вот-те». Так вот, то-ко сидит и опять крест в рот берёт. В бане она не любила вехот-кой шоркаться с мылом, я её поведу в баню, она гот: «Ой, гоёдская (горяцькая?), пошла ты туда-сюда». Вехоткой не любит шоркаться, и всё. Она опять скорей крест берёт. Так, чтоб она не ругалась, чтоб и всё. Ну, а умерла - хоронила, а не залетела же мне она. Она не любит, она меня не любила <...> Материт меня в бане. Вот. А она не хочет сама. А она, ей тяжело очень, когда она матерится, и всё, ей очень тяжело10.

В.Л.: У мачехи моей тоже была, говорили.
М.Г.: Вот у мачехи у его была дак. Да она не говорила ничего.
В.Л.: Нет. Так, повоет.
М.Г.: «О-о-ой», как закричит утром, я всё сначала боялася, что она так кричит. Я у етого деда спрашиваю: «Что ей такое сделалось? Что она так кричит? Или я неладное что-то?». Особенно не любила ковш. Возьму ковш вот, воду черпают, а что я ей делала, не знаю. А это ковш возьму, она потом и заорёт так. Я-то скорее ложу на место, и это, чтобы она не кричала <...> Она потом мне созналася, сказала, что у меня, говорит, пошибка есть. Я потом боялась, что, это, она с этом штукой. Ну, а куда уж чё меня послёт куда, туда уж я и иду, и даже не это, ничего. Правда.
Я лежала <...> в больнице <...> И ко мне приселили одну старушку. И как вечером она, это, ложится, так зевает. Я уйду с палаты, там то, другое, это, разговариваю, приду - она лежит, зайду тихонько, она уже слышит, и это, и начнёт зеваться, зеваться, так «ы-ы», а говорит-не говорит, а зевает. Ну, я думаю, а потом - раз передо мной муха летает, я тогда это, так себе закроюсь, и чтоб эта муха не летала ко мне, закрою чем-нибудь. Говорит, муха чтоб нельзя, чтоб она попала в эту, в рот <...> Плохо стало с ей ночью, дак раз она меня, это, к этой, дежурному врачу гоняла. Раз сходила я, второй раз сходила. Я думала, лучше это сделать, чем она потом будет это, ещё полезет ко мне11.

А у В. пошибка есть, она вроде ворожит, а вроде иногда соврет. Если она говорит, что Гаврила: «О! Анна, скоро ты овдовеешь! У тебя хозяин умрет». Да слава Богу, уже третий год живет и. может, и умрет <...>
Соб.: И у нее ворожит, да?
Да. когда и правду, может, скажет12.

Соб.: А как лечить пошибку?
Как? Ну, ее можно лечить или опять же через этих, знахарей, колдунов. Или выводить. Постом. Пост и молитва, Евангелие читать над этим человеком. Вот это самое, как это, М.В., ну, вот у нее пошибка говорит. Ну, и я, значит, возьми, да и скажи: «Ну, я, - говорю, - над тобой буду Евангелие читать. Дак как, меня эта по-шибка на три буквы послала. Вот что значит, э, дьявол не любит Евангелие13.

По всей видимости, сохранности данных представлений, исчезнувших в других местах, способствует целый ряд факторов, в частности, их прагматические функции. Фольклорные тексты о пошибке (подчеркну, что для описания этого феномена используется устойчивый набор семантических маркеров, анализ которых выходит за рамки данного краткого сообщения) предоставляют рассказчикам и слушателям модель для интерпретации разнообразных физиологических состояний и поведенческую схему в случаях как действительных заболеваний, возможно, разной этиологии, так и явного притворства, вызванного корыстными побуждениями. К прагматическим функциям текстов относятся и назидание, развлечение, а также проведение социальных границ (некоторые из приведенных текстов записаны от православных жителей Верхокамья; из них становится ясно, что пошибка - своего рода этноконфессиональный маркер кержаков - старообрядцев-беспоповцев). Кроме того, одержимые оказываются социально востребованными в качестве своеобразного следственного органа: так, один из наиболее частых мотивов быличек - ворожба пошибки (называние вора, указание, где искать пропавшего человека или скотину и т. п.).

По материалам статьи О.Б.Христофоровой