Народное ведовство и ересь с 700 по 1140 гг.

[Алексей Минский]

Народное ведовство и ересь с 700 по 1140 гг.

К концу царствования Карла Великого в 814 г. язычество почти прекратило свое существование, сохраняясь в первозданном виде лишь у восточных пределов франкской империи, на территориях, населенных славянами. Скрытые формы язычества тоже постепенно отмирали. Теперь главной помехой для христианства было не язычество, и даже не жестокие набеги венгров, викингов и мусульман, а ересь.

В отличие от ереси античных времен средневековая ересь поднимала проблемы скорее нравственного, нежели метафизического порядка. В период VIII—XII вв. преобладающей разновидностью ереси было реформаторское движение. Редко приобретая характер широко распространенного или высокоорганизованного сектанства, оно тем не менее пользовалось значительной поддержкой и мирян, и духовенства. Еретики-реформисты требовали возврата к изначальной чистоте церкви, к тем золотым временам, когда церковная организация и порядок пускали первые ростки, и в духе евангельских проповедей призывали к отречению от земных благ во имя утверждения царства Божьего на земле.

Своим антиклерикальным духом и готовностью встать в открытую оппозицию церкви и обществу, а также благодаря стараниям множества эксцентричных ересиархов, черпавших свои учения из народного колдовства, языческих традиций и суеверий, реформистская ересь немало способствовала развитию ведовства. С начала XI в. и ересь, и ведовство переживают заметный подъем. Одной из причин этого роста явилась новая политика церкви, энергично взявшейся за собственную реорганизацию и обновление, политика, первоначально затрагивавшая монастыри и епархии, но в конце концов приведшая к изменениям в самом институте папства. Папы-реформаторы стремились переустроить весь христианский мир на новых принципах законопорядка и, руководствуясь этой целью, провели изменения в церковной структуре, сделав ее более эффективной, что привело к повышению активности католического духовенства в деле разоблачения и преследования несогласных с церковной доктриной. Идя по пути очищения, церковь становилась все более нетерпимой к тому, что считала скверной. Параллельно с церковными реформами и питая их, набирало силу народное движение в поддержку реформ.1 Но народный энтузиазм оказался палкой о двух концах: вырождаясь порой в фанатизм, он оборачивался крестовыми походами, жестокими погромами и линчеванием. В этой напряженной атмосфере недоверия и народное сознание, и церковные власти стали отождествлять колдовство и ересь с ведовством.

Реформистский энтузиазм порождал не только эксцессы ортодоксов, но и крайности реформаторского толка. Многие миряне и священники были недовольны тем, сколь неспешно шагает церковь в сторону Нового Иерусалима. Разочарованные медлительностью церковной власти, они все более проникались антицерковными взглядами, проповедуя, что царство Божие — в сердцах праведников, и отрицая на этом основании необходимость церкви как таковой. Впервые в истории западного христианства ересь приобрела столь широкие масштабы. И по мере расцвета еретических настроений ведовство, это крайнее выражение ереси, стало приобретать более ясные очертания.

В условиях окончательного оформления новой западноевропейской цивилизации в VIII в. церковь благодаря стараниям таких подвижников, как святой Бонифаций, и усилиям императоров и пап, таких как Карл Мартелл, Карл Великий и Григорий II, как никогда преуспела в борьбе с язычеством. Но с ослаблением языческих влияний на ведовство последнее стало испытывать все большее влияние ереси.

Следует отметить два особенно значимых изменения, которые претерпел феномен ведовства в VIII в. Первое связано с распространением идеи договора. История о набожном священнике Феофиле, который в VI в. отрекся от Христа и заключил договор с Дьяволом, чтобы получить сан епископа (позже он раскаялся и спасся благодаря заступничеству Пресвятой Девы), была переведена на латинский Павлом Диаконом и к концу века начала набирать популярность, породив множество подражаний.

Вторым важным изменением стало то, что идея малефициума все более связывалась с языческими элементами ведовства, и это в конце концов привело к тому, что в период позднего средневековья латинское понятие малефика (malefica) наряду со стригой стало одним из самых распространенных заменителей слова «ведьма». В предыдущем столетии утвердилось представление, что стрига является скорее человеческим существом, нежели духом. Теперь злодеяния стриги стали отделять от иных преступлений. Если прежде понятие «малефициум» применялось в отношении любого преступления, то теперь оно стало ассоциироваться почти исключительно с ведовством. В последующие века, когда ведьмам наряду с почитанием демонов и ночными полетами стали приписывать занятия злой магией, появилась возможность квалифицировать как ведовство значительную часть низкой магии; колдовские практики, прежде считавшиеся преступлением против общества, теперь трактовались как ересь и преступление против Бога.

Перед миссионерами, королями и папами, стремившимся к построению христианского общества, стояла не только задача обращения в христианство языческих народов, таких как германские саксы, но и проблема искоренения варварских пережитков в уже христианизированных регионах. Священники наряду с мирянами продолжали практиковать ритуалы, сильно отдававшие языческим душком. Григорий II был так потрясен сообщениями Бонифация об имевших место в Германии случаях едва завуалированного идолопоклонства, что счел эти случаи невероятными и приказал миссионеру убедиться в их достоверности.

Короли и церковные соборы внесли свою лепту в борьбу с продолжающимся идолопоклонством, замаскированном иногда в почитании святых и мучеников. Идолопоклонство преследовалось бигоцианским уложением о наказаниях. Магия, идолопоклонство и любые сношения с демонами получили осуждение в большом своде канонов, составленном Дионисием и в дальнейшем исправленном папой Адрианом I (772—795 гг.). Карл Великий на соборе 802 г. в Ахене включил этот свод канонов в свод законов, который в дальнейшем сыграл большую роль в истории франкского государства. С этого момента светское законодательство уделяет особое внимание ведовству, но провозвестником данной тенденции явились admonitio generalis (общие предписания), которыми Карл Великий снабдил в 789 г. своих missi dominici (верховные послания). Эти предписания обличали малефиков (колдунов-зловредителей), отделяя их от магов. Кроме того, они предупреждали, что нет иных ангелов, кроме тех, о которых говорится в Библии. Приравнивание христианских ангелов к языческим богам и духам является еще одним подтверждением живучести язычества и проблеском нарождающейся народной демонологии.

Особенно греховным занятием считались заклинания и жертвоприношения демонам, с которыми все более отождествлялись языческие боги и духи. Первоначально эту точку зрения выразил святой Бонифаций, и ее поддержали папы. Бонифаций писал об одном священнике, который приносил жертвы Юпитеру, и папа Григорий III запретил поклоняться демонам у деревьев и источников. Эти и другие авторы начала VIII в. отличали пустяковые жертвоприношения от серьезных. Папа Захарий, комментируя Бонифация, пишет, что некоторые священнослужители, находясь в плену суеверия, «собирают вокруг себя к суеверию же расположенных последователей и совершают мнимые богослужения не в стенах католического храма, а в чистом поле, в хижинах крестьян, где их невежество и безрассудство укрыты от взора епископов». Прилагаемый к канонам Лептинского собора 744 г. (Indiculus superstitionum) запрещает жертвоприношения святым — еще одно указание на то, что в народном сознании святые постепенно занимают место прежних богов. О том, что прежние боги все еще живы, свидетельствует и принятая тем же собором формула крещения:

Ты отвергаешь демона?
Я отвергаю демона.
И все сношения с демоном?
Я отвергаю все сношения с демоном.
И все деяния демона?
Я отвергаю все деяния демона и все его речи, я отрекаюсь от Тора и Одина, и Сакснота и всех им подобных зловредных созданий.

Вопрос о принесении в жертву людей затрагивается в VIII в. только в капитулярии Карла Великого, регламентирующем порядок управления в недавно завоеванной и обращенной в христианство Саксонии. Девятая глава капитулярия гласит: «И постигнет смерть того, кто по обычаю язычников приносит человеческое создание в жертву Дьяволу и совершает жертвоприношения демонам». Шестая глава устанавливает такое же наказание для тех, кто поедает мясо ведьм. Это единственное упоминание не дает нам оснований утверждать, что такого рода зловещие ритуалы действительно практиковались в Европе.

Из языческих праздников наибольшую озабоченность у властей вызывали новогодние звериные маскарады, основанные на вере в возможность обращения человека в животное. Обвинительные формулы, осуждающие маскарады, столь похожи друг на друга, что трудно понять, отражают ли они реально существовавшую проблему или же просто воспроизводят ранее выдвинутые обвинения. Чаще всего участников новогодних маскарадов обвиняли в том, что они разгуливают, обрядившись в оленьи и телячьи шкуры, хотя встречается и такая любопытная вариация, как «в повозке». Другие разновидности личин упоминаются в испанском уложении о наказаниях, осуждающем ношение звериных шкур и переодевание в женское платье. В indiculus superstitionum говорится об одном ритуале, участники которого переодеваются в женщин, надевают на себя рваную одежду или звериные шкуры.

Наряду с новогодними маскарадами осуждению подвергались и праздники, отмечаемые в среду в честь Водана или Меркурия и во вторник — в честь Тора или Юпитера, в их числе Спуркалия, древнегерманский праздник весеннего равноденствия, на котором резали свиней, и Брумалия, вакхическое празднество 25 декабря. Подобные гуляния иногда обозначали глаголом sabbatizare, который, возможно, повлиял на последующее формирование понятия «шабаш». Единственное свидетельство идеи оборотничества, если не считать обвинений, содержащихся в уложениях о наказаниях и постановлениях соборов, мы находим у Бонифация, который осуждает веру саксонцев в существование оборотней и стриг, называя ее суеверием.

Восьмой век — это начало трансформации древних праздничных оргий, к буйным пиршествам и танцам, к которым добавляется элемент сексуальной распущенности, пришедший из ересей. Частично он был порожден еретическим стремлением к секретности и крайностями духовного антиноминизма [Pneama — дух, дыхание, в христианстве Pneama — святой дух, в стоицизме — жизненная сила, космическое «дыхание», дух; антиноминизм — отрицание законов христианской морали], а отчасти являл собой проекцию либидных желаний ортодоксов-еретиков. Оргиастические пиры устраивались в праздники Спуркалия и Брумалия, но обвинение в сексуальной распущенности, которое в будущем станет обязательным атрибутом ведовских процессов, впервые прозвучало в 740 г. в адрес еретика Альдебера.

Этот странствующий проповедник бродил по деревням и городам северной Франции, демонстрируя апостольскую скромность в речах и одеждах и призывая к переустройству церкви под его руководством. Он утверждал, что получил послание от самого Иисуса, претендуя тем самым на роль апостола. Люди чтили его как святого, и он одаривал их клочьями своих волос и обрезками ногтей. Среди его почитателей было много женщин, и папа Захарий в письме к Бонифацию обвинил Альдебера в безнравственных связях с последовательницами.

Другие аспекты деятельности Альдебера также связывают его с традицией ведовства. Он устанавливал кресты рядом с полями и ручьями, наживая капитал на привязанности народа к старым языческим богам. Но что самое любопытное — он сочинил молитву, обращенную к ангелам Уриэлю, Рагуэлю, Тубуэлю, Михаилу, Адину, Тубуасу, Саваофу и Симиэлю. Власти обвинили Альдебера в почитании демонов; таким образом, впервые в качестве демонов выступили не языческие божества, а ангелы из иудео-христианской традиции. Именно из этих двух демонических традиций была сплетена ткань ведовства, но они так и не слились в одно. В целом, падшие ангелы иудео-христианской традиции считались старшими демонами, языческие божества — младшими демонами, а самое низкое положение занимали остальные духи, такие как феи и домовые. Сам Альдебер вряд ли считал, что обращается к демонам, но выбор ангельских имен представляется странным. Михаил, разумеется, вполне ортодоксальное имя. Имена Уриэль, Рагуэль, Тубуэль, если и не упоминаются в Ветхом Завете, то присутствуют в иудейской апокалиптической традиции. Но имена Adinus, Саваоф и Симиэль прочно связаны с гностицизмом, и выбор этих имен Альдебером свидетельствует о том, что древние идеи, хотя и не в чистом виде, были живы и именно на их основе возникали новые неортодоксальные учения. Особенно любопытным кажется включение в молитву Симиэля, поскольку его отождествляли с Самаилом, мятежным верховным ангелом, носившем в числе прочих имя Сатана.

Истории о стригах-каннибалах перешли в VIII век. Новая версия Салического права, издававшаяся в 751—764 гг., повторяет прежнюю норму закона, запрещающую ложно обвинять людей в пожирании человеческого мяса или доставке котла к месту пиршества ведьм. Саксонский капитулярии 775—790 гг. налагает запрет как на веру в каннибализм, так и на сам каннибализм: «Если кто-либо, одураченный Дьяволом, верит подобно язычнику, что люди, называемые ведьмами и ведунами, пожирают живых людей и на этом основании сжигает (этих мнимых преступников) или отдает их мясо на съедение или же сам съедает его, пусть постигнет того смертная казнь». Разговоры о столь странных гастрономических пристрастиях основывались на вере в то, что, поедая свою жертву, человек наполняется ее силой. Некто Катвулф в 775 г. пишет Карлу Великому письмо, побуждая его привлекать к суду стриг и прочих злодеев. Но ранее в том же веке святой Бонифаций предостерегает против веры в существование стриг. Эти полярные мнения дают нам возможность почувствовать, что процесс превращения стриги из духа-кровопийцы в человека-зловредителя еще не завершен, но идет полным ходом.

Римский собор 743 г., постановивший предавать анафеме того, кто оставляет кушанья, произносит заклинания или пускается в пляс, проливает свет на происхождение Ьоnае mulieres, фигурирующих в более поздних ведовских историях, из предшествовавших им местных духов. Обычай оставлять на дороге еду для тех, кто следует к месту тайных собраний и оргий, как и практика жертвоприношений святым, произошел из древнего обычая выставлять подношения для духов. И здесь опять же налицо процесс превращения языческого духа через демона в человека-злодея.

Франкская империя просуществовала в целостном виде примерно до 850 года. В последующие сто пятьдесят лет происходит дробление западноевропейских государств — как изнутри, так и в результате набегов извне. На первом плане теперь стояла задача выживания, и она забирала слишком много сил, чтобы пускаться в ученые рассуждения и богословские споры или изобретать новые дисциплинарные меры. Наблюдается заметный спад всех форм литературной активности, и источники, рассказывающие о различных аспектах европейской цивилизации данного периода, в том числе материалы о ереси и ведовстве, чрезвычайно скудны. Однако малочисленность документальных источников ни в коем случае не свидетельствует об исчезновении ереси и ведовства, а говорит лишь о том, что в то время людей занимали иные проблемы.

На протяжении IX в. все чаще звучали упоминания о стригах, инкубах и оборотничестве; затем, в начале X в., впервые предметом широкого обсуждения стали ночные полеты и сексуальная распущенность ведьм, а также идея договора. Большим почетом пользовалось искусство высокой магии. В период правления Людовика Благочестивого (814—840 гг.) каждый вельможа имел собственного астролога, а к концу X в. просочившееся из Испании влияние мусульманской науки и магии стало столь мощным, что даже о папе Сильвестре II, который учился в Испании, (Герберт Орильяк), говорили как о великом маге.

Как свидетельствуют источники того периода, реформизм по-прежнему преобладал над прочими ересями. Хотя ересь пока оказывала слабое влияние на ведовство, они постепенно сближались, и это сближение происходило благодаря усилению идеи договора. Развитие последней в значительной мере связано с возросшей ролью духовенства в преследовании греха в результате краха светской власти и сближения церкви с государством в эпоху Каролингов. Церковь, в отличие от светских властей, была не склонна считать малефициум обычным преступлением и все более придавала ему религиозную окраску, приравнивая его к сношениям с Дьяволом, к греху и ереси.

Поскольку в позднее средневековье преследование ведовства оказало огромное влияние на развитие самого феномена, необходимо поговорить о том, какими средствами власти боролись с ведовством до 1000 г. Для раннего средневековья характерно сравнительно мягкое отношение к еретикам и колдунам: малефициум трактовался в основном как светское преступление, и даже за убеждения и поступки, квалифицировавшиеся как ересь, устанавливалось довольно мягкое наказание. Первый смертный приговор будет вынесен только в 1022 г.; ; как правило, еретик подвергался неоднократному порицанию, прежде чем суд устанавливал какое-нибудь — довольно мягкое наказание для него, рнисходительность церковных властей объясняется тем, что церковь в ту пору была недостаточно организована, чтобы начать поход против непослушных.

Однако почва для будущей жестокости уже была под готовлена. Понятие малефициума все больше срасталось с ересью и дьявольщиной, и репрессивная машина уже была заведена.

При том, что малефициум редко квалифицировался как религиозное преступление, турский собор 813 г. уже вспомнил грозные предупреждения Иеронима и Августина о том, что магия есть ловушка «древнего врага» — Дьявола. 6 июня 829 г. парижский собор впервые огласил суровые стихи Левита 20:6 и Исхода 22:18, предписывающие предавать колдуна смерти, и вынес постановление, согласно которому король имел право наказывать тех, кто, продавшись Сатане, чинит вред. В постановлении говорилось, что преступник должен понести суровое наказание, но какое именно — не уточнялось. В тот же год собравшиеся в Вормсе епископы сообщили Людовику Благочестивому, что зловредные люди обоих полов ищут помощи Дьявола, чтобы навлекать беду на других. В начале X в. бывший аббат Прюма, Реджино, писал, что преступные люди путем дьявольских заклинаний предаются магическим занятиям. Можно привести и множество других примеров, показывающих, что искусство магии постепенно начинает отождествляться с дьявольщиной.

С укреплением власти церкви и совершенствованием церковной организации это отождествление позволило начать жестокое преследование ведьму Однако до 1000 г. жестокость была достаточно редким явлением. Законы Римской империи решительно преследовали зловредные деяния магов, оставляя без внимания все то, что в период позднего средневековья будет объединено понятием «ведовство». Впрочем, прецедент для последующей жестокости был создан, кодексы Феодосия и Юстиниана, не отступая от римской традиции, устанавливали смертную казнь для зловредителей. Христианство, удивительным образом соединившее в себе греко-римскую и иудейскую традиции, усвоило как суровость римлян в отношении магии, так и непримиримую жестокость ветхозаветного Исхода, что позволило Иерониму, например, апеллировать к обеим традициям, требуя смертного приговора для малефика. Вестготский король Аларих II, обобщивший и адаптировавший кодекс Юстиниана в своем «Бревиарии», вслед за римлянами ввел малефициум под юрисдикцию государства и устанавливал суровое наказание за такого рода преступления; эта традиция нашла продолжение во франкском государстве в эпоху Каролингов. Однако и вестготы, и Каролинги ушли не слишком далеко от римлян, по-прежнему считая, что малефициум должен караться примерно так же, как любое другое зловредное деяние. Идея договора — пакта с Сатаной — только зарождалась, и малефициум еще не перешел в разряд особых преступлений, требующих специального рассмотрения.

Поэтому у властных структур в то время не было единой и четко сформулированной позиции в отношении ведовства и ереси. Первое упоминание о возможности применения пыток при допросах колдунов содержится в капитулярии Карла Великого (805 г.), но оно сопровождается предостережением, что пытки не должны быть чрезмерно жестокими и не должны приводить к смерти. Показательно, что уложения о наказаниях VII—IX вв. редко налагали епитимью более чем на три года на уличенных в малефициуме, заклинаниях и идолопоклонстве. Самым суровым было, по-видимому, уложение, изданное черским епископом Ремедием из Кура (800—820 гг.). В соответствии с этим уложением, человеку, уличенному в первом преступлении, надлежало выбрить голову и затем провезти его на осле по окрестностям; второе преступление каралось отрезанием носа и языка; а совершившего третье преступление следовало отдать на «милость» судьи, и последний был вправе объявить, что преступник заслуживает смерти. Капитулярий Кирзи 4 января 873 года показывает, что светский закон мог быть суровым. Он постановил, что каждому граду следует преследовать подозрительных малефинов, пытать их и, если их вина будет доказана, предавать смерти.

Английский король Альфред Великий, стремясь привести законодательство в соответствие с христианским правом, угрожает ведьмам смертной казнью, предписанной Исходом. Его преемники были не менее суровы. Эдуард Старший ввел ссылку для wiccan (магов) и wigleras (предсказателей), а Ательстан установил казнь за wiccecraeftum (чародейство), если последнее служило причиной чьей-либо смерти. Единственное указание на стихийные расправы с ведьмами содержится в «Пакте Аламанов» Partus Alamanorum (613—623 гг.), запрещающем самосуды над подозреваемыми в ведовстве.

Язычество в явном виде почти прекратило существование на большей части территории Европы, возобновляясь только с вторжением языческих народов, например, в Англии, захваченной датчанами, и у восточных пределов Германии, где в X и начале XI вв. происходили восстания славян. Но даже нападения мадьяров и викингов (за исключением датской Англии), похоже, не вызвали широкого возрождения язычества. Обвинительные формулы, содержащиеся в уложениях, постановлениях соборов и письмах того времени, как правило, заимствованы из прежних материалов. Но остатки язычества в христианской Европе сохранялись. Папа Формоза в 893 г. в письме кельнскому архиепископу Герману говорит о том, что Церковь Христову «угнетают уловки язычников и лже-христиан». Реймский епископ Эрве тоже сетовал на впавших в неверие язычников, но он, по всей видимости, имел в виду трудности отвращения от прежней веры новообращенных северян в Нормандии.

Самые впечатляющие данные исходят из Бенавенто; позже в Средние века здесь, по свидетельству источников, имели место самые многочисленные собрания ведьм (хотя данных о связи между этими двумя фактами нет). В IX в. святому Барбато выпало сражаться в Беневенто с остатками язычества у лангобардов, чтившими священную змею и священное дерево; по его рассказам, они скакали верхом на различных предметах вокруг дерева, обратившись к нему спинами. Это нелегкое искусство верховой езды вызывает особый интерес, ибо перекликается с более поздними ведовскими историями, в которых ведьмы танцуют, повернувшись спинами друг к другу, или в хороводе лицами вовне. Как бы то ни было, Барбато, как истинный подвижник и святой, приказал срубить дерево и тем самым положил конец ритуалу.

К этому времени языческие ритуалы и магия стали прочно ассоциироваться с демонопоклонством; свидетельством тому служит одно из писем ученого Рабана Мавра, в котором особо подчеркивается, что магия равнозначна идолопоклонству и демонизму.

Осуждение языческих праздников, как и запрет на язычество в целом, большей частью выражалось в воспроизведении прежних норм закона, запрещающих рядиться в оленьи и телячьи шкуры первого января. Некоторые уложения запрещают также первомайские танцы с переодеванием в женское платье и питьем зелий. Практически впервые тема оборотничества приобретает самостоятельное звучание, не связанное с обрядами январских календ. В Эддах фигурируют амулеты против ведьм, «ведущих в воздухе свою игру» и способных принимать разные обличья. Приблизительно в 900 г. монах из Санкт-Галена рассказывает историю о договоре человека с Дьяволом, и в этой истории Дьявол является к человеку в образе мула.

Одно из немногих упоминаний о «ламиях» и «стригах» того периода относится к ирландскому собору (около 800 г.), постановившему предавать анафеме тех, кто верит в подобные вещи. С другой стороны, реймский архиепископ Гинкмар не сомневается в существовании стриг и отождествляет их с инкубами.

Представления о ночных полетах, буйных пиршествах и танцах ведьм, которые в позднее средневековье станут неотъемлемой составляющей идеи ведовства, начали оформляться в конце IX в., хотя корни этих представлений уходят в глубину веков, в старые языческие праздники и те вольности, которые в 826 г. осудил римский собор, с ужасом констатировавший, что «многие люди, особенно женщины, ходят в церковь в воскресные и святые дни не для того, чтобы слушать мессу, а ради того, чтобы плясать, распевать непристойные песни и творить иные языческие деяния. Посему священники должны увещевать людей ходить в церковь только молитвы ради». Англо-саксонский «Целебник» (Leechbook) X в. содержит рецепт мази, натеревшись которой, можно уберечься от разгуливающих по ночам духов и женщин, имевших «плотские сношения с Дьяволом». Ратхер, епископ Льежа, а затем Вероны, в своем сочинении, написанном примерно в 936 г., осуждает тех, кто верит в Иродиаду — правительницу одной трети мира. Это первое упоминание об Иродиаде как предводительнице обратившихся в злых духов людей, и хотя Ратхер явно отождествляет ее с убийцей Иоанна Крестителя, он, вероятно, сам того не ведая, идет на поводу народной трансформации незнакомого имени Геката в библейское имя, известное каждому христианину.

Самым важным документом X в., рассказывающим о ночных скачках женщин под предводительством Дианы, можно считать знаменитый Canon Episcopi (Епископский канон). Впервые он появляется примерно в 906 г. в книге прумского аббата Реджино. Реджино, назначенный аббатом Прюма в 892 г., в 899 г. был изгнан из монастыря и отправился в Трир работать на архиепископа Радбода. Для него-то он и написал свою книгу, являвшую собой компиляцию наставлений, почерпнутых из постановлений соборов, уложений о наказаниях и капитуляриев прежних времен, которыми должны были руководствоваться епископы при объезде своих епархий. Среди прочих материалов в книге представлен Canon Episcopi, названный так по открывающему его слову — episcopi. В Средние века этот документ считали каноном анкирского собора 314 г. [Это представление, опровергнутое в XVII веке, вызвано неверным прочтением рукописи. Цитируя предыдущий канон, Реджино отмечает его анкирское происхождение, и в последующем некоторые переписчики сочли, что это замечание относится и к Canon Episcopi. Ошибка имела огромное значение; приписанный уважаемому анкирскому собору, канон приобрел ореол древности, освященности веками и пользовался огромным авторитетом в Средние века], но в действительности он не имеет отношения к анкирскому собору и не является каноном. Можно утверждать почти наверняка, что мы имеем дело с каролингским капитулярием, изданным в начале столетия. Мы приводим наиболее существенный отрывок из самой полной версии канона:

«Епископы и священники должны стараться всеми силами искоренить совершенно из своих приходов дьяволом изобретенное пагубное искусство гадания и колдовства, и если кого-либо, мужчину или женщину, заподозрят в принадлежности к подобного рода преступлению, пусть епископы и священники изгонят их из своих приходов самым постыдным образом. <…> Не следует упускать из внимания и того, что некоторые преступные женщины, совратившиеся вслед дьяволу и соблазненные внушением и нашептываниями демонов, верят и утверждают, будто они ночною порой скачут на каких-то животных с Дианой, языческой богиней, и бесчисленным множеством других женщин и будто они проносятся таким образом в безмолвии глубокой ночи через необозримые пространства, повинуясь во всем велениям богини и являясь по ее вызову на служение ей в известные ночи. И пусть бы они одни погибали в своем неверии, а то они увлекают на путь погибели и других. Ибо бесчисленное множество, обольщенное этим ложным мнением, верит, что это правда, и, веря так, уклоняется от правой веры и впадает в заблуждение язычников, полагая, что, кроме единого Бога, существуют какие-то другие божественные существа. А посему священники во вверенных им церквах со всею настоятельностью должны проповедывать народу, что все это сущая ложь, и внушать, что подобные видения вселяются в души маловерных силою не божественного, но злого духа. Именно сам Сатана, который преображается в ангела света, пленяет женщину, подчиняет ее себе, понуждает к отпадению от веры, затем принимает образы и подобия различных лиц и ведет с нею во время сна демонскую игру, показывая ей то веселые, то печальные виды, то знакомых, то незнакомых лиц. При этом совратившийся ум полагает, что все это происходит не духовно, но в телесном виде. С кем же, конечно, не бывает, что в ночных грезах он будто покидает самого себя, и кто во сне не видывал того, чего не приходилось никогда видеть наяву… Следовательно, если кто верит в возможность того, что какое-либо существо может измениться или преобразиться в лучшее или худшее состояние, в иной образ или подобие без участия самого создателя, который все творит и которым все создано, тот, вне сомнения, неверный и хуже язычника».

Canon Episcopi важен и потому, что проливает свет на верования X—XI вв., и в силу того влияния, которое он оказал на позднее средневековье. Он был вопроизведен сначала в «Исправителе», уложении о наказаниях X в., а затем в «Постановлении» вормского архиепископа Бурхардта, и до конца Средних веков теологи и правоведы, веря в анкирское происхождение канона, считали его едва ли не самым авторитетным документом. Вынужденные обосновывать свою веру в существование ведьм, теологи впоследствии заявляли, что канон осуждает старые языческие поверья, а не современные ведовские ритуалы. По мнению либеральных историков, это лукавое объяснение само по себе служит доказательством того, что в начале Средних веков никто не верил в существование ведьм и что ведовство являлось выдумкой инквизиторов; в противном случае, говорят они, сообщения о ведовстве пополнялись бы новыми деталями, а не представляли бы простое повторение уже изложенных фактов [Против этого можно возразить, что древние каноны было принято воспроизводить в неизменном виде. Каноны, считавшиеся важными, могли быть предметом обсуждения и вызывать различные толкования. К таковым относится Canon Episcopi, который широко обсуждался и комментировался теологами и церковными правоведами XI—XIV вв].

Но мы придерживаемся иной точки зрения. Мы считаем, что огромное внимание церковных властей к этому конкретному «канону» есть свидетельство их серьезной озабоченности проблемой ведовства. Исследователи, подчеркивающие скептицизм раннесредневековои церкви в отношении ведовства, упускают из виду один чрезвычайно важный момент: то, что Реджино и Бурхардт с такой старательностью осуждают веру в подобного рода явления, доказывает, что многие люди верили в их реальность. Подобно тому, как осуждение идолопоклонства, звучащее в постановлениях соборов и уложениях о наказаниях, свидетельствует о существовании языческих ритуалов, факт появления этого документа показывает, что по крайней мере некоторые люди — хотя в самом каноне говорится о «бесчисленном множестве» — искренне верили в обличаемые им явления. Данный канон с содержащимися в нем запретами не только не свидетельствует о скептицизме властей, но является важным доказательством того, что ведовские поверья были весьма сильны уже в период раннего средневековья.

При анализе обличаемых поверий необходимо четко отделять друг от друга три варианта канона: первый и второй варианты — краткий и более длинный —представлены Реджино, третья версия введена Бурхардтом Вормским.

В кратком варианте Реджино [С некоторой долей вероятности можно предположить, что этот вариант представляет собой сокращенное изложение двух капитуляриев, один из которых лег в основу более длинного варианта канона] к епископам обращаются с требованием разоблачать определенные преступления, наказанием за которые должно стать изгнание из прихода. Во-первых, епископам надлежит выявлять тех женщин, которые занимаются любовной ворожбой и посредством заклинаний сеют вражду и чинят вред людям или имуществу. Во-вторых, они должны следить, не рассказывает ли какая-нибудь женщина о том, что она скачет по ночам верхом на разных животных, сопровождаемая множеством демонов, принявших женское обличье. Очевидно, что в первой части наставлений речь идет о простом колдовстве, но она показывает, что церковь постепенно начинает связывать колдовство с более серьезными обвинениями в ереси и ведовстве. Особый интерес вызывает вторая часть, где звучит мотив оборотничества и достаточно полно представлена идея буйных скачек из народных преданий.

Здесь, на рубеже IX—X вв., мы наблюдаем сращение нескольких традиций. Самая древняя из них — это представление о стригах, ночных духах-кровопийцах. Вторым элементом стала древнескандинавская идея валькирий, из которой берет начало эддическое представление о ведьмах, «ведущих в воздухе свою игру». Третьим компонентом является древний страх перед ночными духами. Четвертая и самая мощная народная традиция представлена идеей буйной прогулки, или wilde Jagd (дикой охоты). Эти четыре традиции, слившись воедино, породили образ женщины, которая вылетает по ночам, чтобы поклониться чуждым богам. Стриги, эти существа, пожирающие людей и сосущие человеческую кровь, не упоминаются в каноне, но они скоро появятся там, как прозвучит и идея полетов верхом на животных, изгородях и палках. Пока же скачки верхом на животных, о которых рассказывает канон, по всей видимости, происходят на земле, а не в воздухе.

Этот краткий вариант канона дважды акцентирует злую сущность женщины. Мало того, что демоны принимают исключительно женское обличье, именно женщины верят в возможность ночных прогулок с демонами.

Более длинная версия канона в главных чертах схожа с краткой. Епископы должны изгонять из приходов тех, кто верит рассказам о буйных скачках или утверждает, что сам участвует в них, и силою проповедей не допускать распространения подобных заблуждений. Необходимость изгнания заблудших обосновывается тем, что они сами отреклись от Бога и являются еретиками и слугами Дьявола. Хотя наказание, устанавливаемое каноном, кажется мягким по сравнению с последующей суровостью покаянных книг, в нем уже чувствуется угроза: во-первых, мы видим здесь одно из ранних указаний на связь между ведовством и ересью, и во-вторых, в нем содержится заявление о дьявольской природе ереси. Как и в краткой версии, объектом особого внимания являются женщины: «бесчисленное множество» людей обольщено «ложным мнением» женщин и полагает, что их утверждения являются правдой. Таким образом, канон устанавливает двойной запрет: нельзя верить в то, что сам участвуешь в ночных прогулках с демонами, и нельзя верить тем, кто рассказывает об этом. Из двух положений больше скептицизма во втором, но даже оно не запрещает верить в то, что другие верят в реальность событий, о которых они рассказывают, ибо сам автор канона не сомневается в том, что такая вера существует. Таким образом, и в этой, более длинной версии, канон не может считаться памятником средневекового скептицизма.

Данный вариант канона дает более подробное описание ночных скачек. Мы видим, что демоны не только принимают вид женщин и скачут по ночам верхом на животных, но узнаем также, что они следуют за «Дианой, языческой богиней». Мы уже отмечали, что языческий культ Дианы и близких к ней богинь плодородия труднее всего поддавался искоренению, сохраняясь в христианизированной Европе даже в VII—VIII вв. И вот богиня Диана появляется вновь, на этот раз в роли предводительницы wilde Jagd (дикой охоты) и — что особенно важно — предводительницы демонов, ибо в числе ее последовательниц много демонов, обратившихся в женщин. Таким образом канон устанавливает прочную связь между культом плодородия и родственной ему идеей дикой охоты, с одной стороны, и почитанием демонов, с другой. Теперь, в качестве предводительницы шайки демонов, Диану можно с легкостью приравнять к Сатане, а ее последовательниц — к почитателям Сатаны. В этой связи особый смысл приобретают и другие изложенные в каноне подробности ночных выездов. Мало того, что женщины скачут вслед за Дианой, они еще и повинуются ей как своей госпоже (domina), забывая об истинном Господе (dominus), Иисусе Христе. И они собираются в известные ночи, чтобы служить Диане. Несмотря на то, что эти описания все еще далеки от идеи шабаша, которая оформится лишь в X V в., они представляют собой первый документ, в котором главные элементы будущего феномена ведовства сведены воедино и названы ересью и дьявольщиной.

[Алексей Минский]

После Canon Episcopi Реджино наиболее значительным ведовским документом X века является «Исправитель» Бурхардта. Бурхардт, бывший диакон, став архиепископом Вормса, выпустил свой Decretorum Libri XX (20 книг постановлений) (Decretum) — одно из самых крупных собраний канонического права до грациановского. Книга XIX, представляющая систематизацию уложений о наказаниях, как древних, так и датируемых X в., дает наглядное представление о поверьях того времени.

Из содержащихся в «Исправителе» текстов о ведовстве самыми важными можно считать новые версии реджиновского канона. Они отличаются от ранних версий главным образом тем, что переносят акцент с событий на веру в эти события. Теперь запрещается верить в то, что некоторые женщины утверждают, будто они совершают ночные выезды; если Реджино отделяет общую веру от веры самих женщин, осуждая и то, и другое, то в «Исправителе» мы видим более скептичную позицию — здесь осуждению и сомнению подлежит общая вера. Другое важное новшество состоит в том, что в представленной «Исправителем» более краткой версии канона предводительница ночных скачек именуется «ведьмой Хольдой». Хольда — северогерманская богиня плодородия, под началом которой происходит дикая охота. Последняя деталь убедительно свидетельствует о том, что германцы почитали богиню плодородия, которую канонисты отождествили с Дианой, и что идея стриг уже вошла в представление о диких скачках.

Ритуалы, которые;позже составят отличительные характеристики ведовству, нашли отражение в «Исправителе». Но осуждению подлежат не столько сами ритуалы, сколько вера в эти ритуалы. Так, например, запрещается верить в то, что люди с помощью неких существ могут превращаться в волков или других животных, ибо только Богу по силам обращать одно в другое. Нельзя также верить рассказам о диких лесных женщинах, которые будто бы являются в телесном виде к мужчинам, чтобы соблазнить их и затем раствориться в воздухе. Здесь налицо отождествление диких женщин с суккубами, а следовательно, с демонами. Запрещается верить и слухам о том, что некоторые женщины по ночам, дождавшись, когда их мужья заснут, якобы покидают супружеское ложе, проходят сквозь закрытые двери и, преодолевая большие расстояния, убивают христиан и пожирают их плоть или же вырезают из их тел сердца, заменяя последние соломой. Это первое упоминание о каннибализме со времен Карла Великого, который в конце VIII в. запретил новообращенным саксам верить в каннибализм, и первое упоминание о прохождении женщин сквозь закрытые двери под носом у спящих мужей — позже это обвинение станет стандартным в отношении ведьм. И наконец, запрещено верить рассказам тех женщин, которые утверждают, будто они, пройдя ночью сквозь запертые двери, улетают в облака и ведут там битву.

Последнее замечание представляется особенно важным. Впервые в истории ведовских поверий речь идет не просто о скачках верхом на животных, а о воздушных путешествиях. Отголоски этой идеи спустя столетия мы находим в странных верованиях бенандантов, хотя вряд ли между ними существовала какая-то связь. Мы знаем, что бенанданты выезжали по ночам на битву со стригонами, или ведьмами, а с кем воевали дамы в X в., «Исправитель» умалчивает.

Зато мы находим здесь одно из ранних проявлений идеи bonae mulieres, которые мыслились как духи, феи, маленькие человечки, а порой и как обычные женщины, и которые, согласно поверью, выходили по ночам, чтобы принести удачу дому, умножить его благосостояние или обеспечить плодородие полей, требуя взамен от людей подношений в виде еды или одежды. Этот мотив прочно закрепился в фольклоре и до сих пор встречается в детских историях. «Изготовил ли ты, — спрашивает «Исправитель»,— лук и башмаки размера такого, что будут впору мальчугану, и сбросил ли их в кладовую или амбар, с тем чтобы сатиры и гоблины, вволю нарезвившись там и натащив туда из чужих кладовых разного добра, обогатили тебя?».

В X в., как и в предыдущем столетии, подоплеку инакомыслия составляли реформистские ереси, и благодаря поверьям некоторых еретиков ересь все больше смыкалась с ведовством. Капитулярий аахенского собора 802 г. запрещает христианам почитать лже-ангелов. В том же духе выдержан капитулярий Ансега 827 г., который осуждает веру в якобы доставленные ангелами с небес божественные послания и запрещает обращаться к помощи лже-ангелов.

Лионский архиепископ Агобард (814—849 гг.) прослыл скептиком, воспринимая в штыки представление о том, что люди посредством магии могут влиять на погоду, хотя гораздо более опасная идея о порочности евреев вызывала у него большое доверие. Не жалея сил, он обличал, в частности, веру в существование земли Магонии, откуда якобы отплывают облака-корабли, несущие дождь и град. Люди верили, что колдуны вызывают бури, предлагая небесным морякам сбросить груз на землю и снабжая их зерном и другой провизией. Вера в это была чрезвычайно сильна, и доходило даже до того, что однажды народ схватил троих мужчин и одну женщина, заподозрив их в том, что они являются небесными моряками, выпавшими из своих кораблей. Несчастных заковали в цепи и едва не забили камнями.

В 847—848 гг. в окрестностях Майнца объявилась самозваная пророчица по имени Теуда. Утверждая, что ей известны божественные тайны, и в частности, точная дата наступления конца света, она приобрела в среде простолюдинов множество последователей обоих полов. По сообщению бордосского архиепископа Фротарий (860— 876 гг.), некто Бюрган подстрекал своих многочисленных последователей к тому, чтобы врываться в храмы и красть оттуда потиры, жалованные грамоты и елей. Совершенно очевидно, что множество людей было готово принять верования и практики, осужденные церковью как суеверия.

Как и прежде, вдохновляющей силой союза между ведовством и ересью была идея договора, и две истории этого периода показывают, что идея договора человека с Дьяволом развивалась и набирала популярность. В 860 г. реймский архиепископ Гинкмар написал трактат о том, как посредством магии разрушаются брачные узы. В этом трактате зловредитель обозначается понятием «стрига», что свидетельствует о сращении колдовских и ведовских поверий благодаря ассоциации тех и других с ересью.

Здесь же Гинкмар рассказывает о юноше, который обратился к колдуну, желая снискать благорасположение девушки. Маг спросил его, согласен ли он в обмен на любовь девушки отречься от Христа и подписать соответствующую бумагу. Парень согласился, и маг написал письмо Дьяволу, в котором выражалась надежда на то, что он останется доволен новобранцем. Вручив письмо парню, маг велел ему выйти ночью из дому и бросить письмо в воздух. Той же ночью юноша вышел из дома и подбросил письмо в воздух, призывая на помощь Дьявола. Явившийся к юноше Князь Призраков велел ему следовать за ним, и вскоре юноша предстал перед Сатаной. Сатана, пародируя священную формулу крещения, спросил парня:

— Ты веришь в меня?

— Я верю в тебя,— отвечал юноша.

— Ты отрекаешься от Христа?

— Я отрекаюсь от него.

— Вы, христиане, всегда являетесь ко мне, чуть только вам понадобится помощь, а потом раскаиваетесь, уповая на милосердие Христа. Я хочу, чтобы ты скрепил свою клятву подписью, она закроет тебе дорогу назад.

Юноша сделал так, как было велено, и Дьявол, поставив под договором свою подпись, заставил девушку полюбить парня. Девушка обратилась к отцу с просьбой отдать ее замуж за любимого, но отец, желавший видеть свою дочь монахиней, отказал ей. Чувствуя, что она находится во власти демонов, но не в силах побороть свою любовь, девушка объявила, что умирает. Рассказ заканчивается тем, как парень, мучимый угрызениями совести, признается в заключении сделки с Дьяволом, и при посредничестве святого Василия девушка освобождается из плена злых сил. Эта средневековая история, являющая собой адаптированный вариант одной из историй, рассказанных святым Иеронимом, впервые говорит об официальном отречении от Христа — идея, которая впоследствии станет стандартным элементом ведовства.

Вторая история была рассказана в 883 г. Ноткером Бальбулом. Один итальянский епископ был крайне жаден до материальных благ. Дьявол, желая наказать алчного святошу, нашел на дороге бедняка и пообещал обогатить его, если тот согласится услужить ему. Бедняк согласился.

«Хорошо — сказал Дьявол. — Сейчас я превращусь в крепкого, красивого мула. Садись на меня верхом и отправляйся к епископу. Когда он жадным взором уставится на мула и начнет упрашивать тебя продать животное, не соглашайся. Притворись, что рассержен его настойчивостью и уезжай. Он отправит вслед за тобой слуг, которые будут предлагать тебе дорогие вещи в обмен на мула. В конце концов сделай вид, что тронут их мольбами и нехотя согласись уступить животное их хозяину. Потом беги и спрячься в укромном месте».

Бедняк сделал так, как велел ему Дьявол. Епископ, желая похвастаться своим новым приобретением, торжественно проехался верхом на муле по городу, затем отправился в поля, а оттуда решил спуститься к реке, чтобы немного освежиться. Приближаясь к воде, мул вдруг впал в неистовство, начал брыкаться, фыркать и, не обращая внимания на увещевания наездника, бросился в реку и утонул, утащив на дно жадного прелата.

Обе истории назидательны, последняя высмеивает «суета сует» — мораль, весьма характерная для средневекового искусства,— и обе указывают на растущую популярность идеи договора.

Когда Европа оправилась от периода упадка, вызванного внутренними междоусобицами и внешними набегами и длившегося с 850 г. до 1000 г., проблема выживания, столь долго стоявшая в центре общественного внимания, уступила место вопросам религиозного самовыражения и церковной организации. Мощное реформаторское движение распространялось внутри церкви, порождая и инакомыслие, и эффективные церковные механизмы, направленные на его подавление.

Реформистские ереси владели умами Запада до 1140-х гг., когда заявило о себе дуалистическое движение катаров. Связь между реформизмом и зарождавшимся ведовством была достаточно условной: в конце концов так ли уж много общего между апостольской чистотой и культом Сатаны? Однако и в том, и в другом мы видим готовность пренебречь церковными и общественными установлениями, самым очевидным выражением которой явилось презрение к духовенству и таинствам. Мрачные, извращенные идеи, выработанные эксцентричным крылом реформистского движения, также сближали его с зарождавшимся ведовством.

Теперь формирование концепции ведовства идет более быстрыми темпами. Многие историки не склонны принимать в расчет сообщения о ведоподобных ритуалах и практиках этого периода, ошибочно расценивая их как бессодержательные клише. Но здесь нужно напомнить, что звучавшие тогда обвинения в ведовстве имеют мало общего с тем, как мы сегодня в пылу полемики называем кого-нибудь «коммунистом» или «фашистом». Так, например, обвинение в колдовстве и некромантии, предъявленное Григорию VII в разгар борьбы между императорской и папской властями, связывало его с той же традицией высокой магии и прорицательства, из которой, по слухам, вышел его предшественник папа Сильвестр II, но никак не с дьявольщиной, шабашем или иными атрибутами классического ведовства. Более того, многие из этих атрибутов —такие как подмешивание праха убитых детей в просфоры — сейчас упоминаются впервые; если позже они действительно превратятся в своего рода клише, то для XI в. подобные обвинения являлись беспрецедентными и потому к сообщениям о них следует относиться со всей серьезностью. И наконец, колдовство в тот период было отделено от ведовства. В XI в. обвинения в колдовстве или малефициуме почти не отмечены печатью ведовских идей. Маловероятно, чтобы вышеупомянутые характеристики были целиком обязаны своим появлением небрежности или злому умыслу летописцев.

Начало XI в. ознаменовано появлением двух эксцентричных еретиков. Один из них, Летар, проживавший в окрестностях Шалона-на-Марне, был, как и его предшественник Альдебер, невежественным крестьянином со странными идеями в голове и пользовался популярностью в своей среде. По всем признакам реформист, он делал и весьма необычные заявления, например, утверждал, что в его животе поселился дух в виде пчелиного роя [Пчелы наряду с другими животными часто ассоциировались с ведьмами и фигурируют в перечне ведовских атрибутов, составленном Вейландом Хендом. Мы не можем сказать, откуда почерпнул эту идею Летар, хотя случай, перекликающийся с этим представлением, имел место в VI в. в Галлии, где один лесоруб стал еретиком после того, как на него напал рой мух (Григорий Турский «История франков», X, 25).]. Пребывая во власти этой идеи, Летар сломал распятие и выгнал из дома жену. Другой еретик, Вильгар из Равенны, проповедовал культ древних поэтов и был обвинен в сношениях с демонами, к каковым причисляли этих поэтов. В 1018—1028 гг. в Аквитании действовала группа еретиков, которых обвинили в попрании креста и проведении оргий.

Король Роберт II в 1022 г. провел в Орлеане судебный процесс над еретиками. Орлеанские еретики высказывали в основном идеи реформаторского толка, но источники приписывают им и ряд ведоподобных преступлений — некоторые из них явились новшеством в истории ведовства, а другие были обозначены четче, чем прежде. Главным было обвинение в проведении сексуальных оргий. Еретики, как утверждалось, собирались по ночам в тайном месте — в пещере или в заброшенном строении, являясь туда с горящими факелами в руках. Они распевали имена демонов до тех пор, пока какой-нибудь дух не являлся к ним, после чего тушили огни. Последнее действие настойчиво фигурирует в качестве атрибута сектантства в процессах более позднего времени, как и утверждение о том, что сектанты удовлетворяют свою похоть с любым, кто подвернется им под руку, будь то мать, сестра или монахиня. Детей, зачатых во время оргий, сжигали через восемь дней после рождения; это представление явилось гротескным отголоском христианского обычая, в соответствии с которым крещенскую рубашку с новообращенного снимали только через восемь дней. Прах младенцев замешивали в вещество, которое использовали в богохульной пародии на христианский обряд причащения.

Орлеанские еретики утверждали, что, когда в них вошел Святой Дух, им стали являться ангелы, могущие в мгновение ока перенести человека из одного места в другое. Это одно из первых упоминаний в связи с ересью о возможности телесной транспортации посредством демонических (или — в формулировке еретиков — ангельских) сил, и поэтому данную идею следует рассматривать как важную ступень в развитии феномена ведовства. Сектантов обвиняли и в поклонении дьяволу, который якобы представал перед ними в разных образах — иногда в образе зверя, иногда в виде черного человека, а иногда выступал как ангел света. Нас не должно удивлять, что Адемар упоминает об ангеле света, ибо еще «Епископский канон» предупреждал об ангельской способности Дьявола менять обличья и являться людям в этом привлекательном облике. Однако в виде черного человека Дьявол появляется впервые, и этот образ станет почти de rigueur (фр.— обязательный) в будущих судебных процессах.

О еретиках говорили также, что они поют литанию демонам (источники не называют имен демонов.) Возможно, эти демоны вели свое происхождение из гностицизма, хотя описание ритуала вызывает прямые ассоциации с литанией Альдебера и постановлениями соборов, осуждавшими почитание лже-ангелов. Официальное отречение от Христа и глумление над его образом, воплощенном в распятии, станет одной из тем будущих ведовских процессов, и обычно будет сопровождаться обвинениями в том, что осквернение святынь производилось в угоду Сатане. Утверждение Адемара о ежедневных денежных субсидиях, получаемых еретиками от дьявола, почти не имело отзвука в последующих процессах, но оно иллюстрирует, хотя и достаточно поверхностно, представление о способности дьявола обеспечить человеку совершенно реальную, осязаемую поддержку.

Из всех предъявленных орлеанским еретикам ведовских обвинений наиболее важными следует считать следующие: проведение оргий, жертвенное убийство людей (в данном случае детей), сожжение младенцев и каннибализм. Свежо лишь одно обвинение — сожжение младенцев, и оно находит подтверждение в двух весьма надежных источниках. Сами еретики тоже погибали в огне, и поэтому можно предположить, что данное обвинение было изобретено ортодоксами для оправдания столь необычного для того времени способа казни. Но можно выдвинуть и обратное предположение: возможно, власти хотели, чтобы наказание соответствовало преступлению. Все остальные обвинения стары, но поскольку они настойчиво фигурируют в ведовской литературе более позднего времени, будет полезно проследить происхождение каждого, после чего задаться вопросом, были ли орлеанские обвинения продуктом античной литературной традиции или имели под собой некоторые реальные основания.

Принесение в жертву людей, каннибализм и сексуальные оргии были важной частью религиозных ритуалов во всех культурах. Древнегреческие легенды изобилуют примерами каннибализма: Атрей подает на обед Фиесту его детей; Деметра съедает по частям Пелопа; а на заре мироздания Кронос хотел съесть всех своих божественных отпрысков. Неизвестно, правы ли раннехристианские авторы, утверждая, что оргии практиковались в Элевсине, но точно известно, что они имели место в рамках культов Деметры, Аттиса и Диониса. В Беотии, на Лесбосе и Хиосе Дионису приносили в жертву людей; оргии были неотъемлемой составляющей культа Сабасия, фригийского божества, отождествленного с Дионисом. Тех, кто не воздавал должных почестей Дионису, боги наказывали безумием. В «Вакханках» Еврипида беснующиеся поедают людей, разрывая на части [В связи с темой ведовства стоит отметить, что Дионис и подчиненный ему бог Силен обычно появлялись верхом на ослах; согласно некоторым поверьям, это животное было в почете у ведьм. У Апулея рассказ о превращении Луция в осла сопровождается упоминаниями о необыкновенной сексуальной силе животного]. В своей «Никомаховой этике» (VII, v. 2) Аристотель относит к противоестественным преступникам тех, кто «доставляет друг другу детей для поедания». Жертвенные убийства людей, и в том числе сожжение детей, часто упоминаются в Ветхом Завете, хотя здесь огонь выступает как символ очищения.

Поскольку каннибализм, ритуальные убийства и оргии издревле выступали как элементы религиозной обрядности, они могут иметь место в любое время и в любой части мира. Но эти явления никогда не получали широкого распространения; более того, те, кто считал эти явления дурными, нередко использовали их как оружие в борьбе с религиозными оппонентами. Поэтому когда мы встречаем в источниках рассказы об оргиях, мы не можем знать наверняка, имеем ли мы дело с реальностью или с чисто полемическими выпадами.

Неизвестно, насколько искренни были римляне, упрекая в совершении ритуальных жертвоприношений сначала евреев, а потом христиан. Обвинение против евреев, по-видимому, было рождено при дворе Антиоха Епифана Сирийского (125—96 вв. до н. э.). Иосиф Флавий в своем трактате «Против Апиона» опровергает слухи о том, что евреи ежегодно приносят в жертву и съедают грека, расценивая их как типичный образец языческих измышлений.

Еще более мрачные деяния приписывали христианам римляне. Уже в I в. христиан повсеместно обвиняли в том, что они приносят в жертву и поедают людей, преимущественно детей. Это древнее представление, очевидно, подкреплялось неверным восприятием христианского обряда причащения: некоторые язычники полагали, что христиане обмакивают хлеб в кровь убитых детей. Обвинение в кровосмесительных сношениях, также выдвигавшееся против христиан, вероятно, взросло на почве ошибочного истолкования обычая братского поцелуя и часто употребляемых христианами обращений «брат» и «сестра».

Как бы то ни было, в начале II в. христианские авторы начали оспаривать эти обвинения, нередко обращая их против самих римлян. Аристид (ок. 145 г.) писал, что не христиане, а язычники устраивают ритуальные оргии. Мученик Юстин (ок. 150 г.), защищая христианство от упреков в кровосмесительных связях, беспорядочных половых сношениях и каннибализме, утверждал, что в распространении этих клеветнических слухов повинны прежде всего евреи; позже это утверждение поддержит Ориген. Юстин первым из христианских апологетов обвинил еретиков в том, что они порочат истинных христиан, создавая благоприятную почву для клеветнических измышлений; он заявлял, что маркиониты действительно практикуют кровосмесительные сношения и каннибализм. В описании ритуальных оргий, приведенном в «Диалоге с Трифоном», Юстин употребляет фразу «aposbennyntes tous lychnous» («затушив светильники»). В XI в. эта фраза воспроизведена в сочинениях византийского государственного деятеля и богослова Михаила Пселла; в том или ином переводе на латинский мы находим ее в западноевропейских источниках, содержащих описание оргий, начиная с орлеанских документов и заканчивая ведовскими источниками позднего средневековья.

Татиан (ок. 170 г.) и Афинагор (ок. 176) также защищали христианство от обвинений в инцесте и каннибализме, и в это же время Ириней выступил с заявлением, в котором говорилось, что некоторые сектанты-еретики, предаваясь вышеупомянутым извращениям, навлекают на христиан напрасные упреки. Феофил (ок. 190 г.) опровергал идею о том, что христиане едят людей и ведут беспорядочное половое сожительство; на эту же тему распространяется в своей «Апологии» Тертуллиан (ок. 197 г.). По утверждению Тертуллиана, подобные злодейства совершают язычники, чтобы потом коварным образом обвинить христиан в кровосмесительном сожительстве и убиении младенцев.

Разоблачая языческие измышления, Тертуллиан и его современник Минуций Феликс вводят одну деталь, которая в Средние века будет воспроизведена в многочисленных ведовских процессах. По утверждению этих авторов, язычники считали, что на христианских оргиях принята необычная процедура тушения огней, что к светильникам якобы привязывают собак и затем подманивают животных кусочками мяса. Кидаясь к мясу, собаки опрокидывают лампы, и это служит сигналом к началу оргии. В ведовской литературе в этом сценарии вместо собаки иногда фигурировала кошка — и то, и другое животное выступало как проявление злого духа.

Тертуллиан называет три тайных преступления, в которых подозревали христиан,— помимо публичного и неоспоримо преступного, на взгляд язычников, отказа поклоняться языческим богам и lese-mageste (фр.— оскорбление величества) против императора: ритуальные убийства младенцев, инцест и различные формы каннибализма, сводившиеся, в сущности, к поеданию хлеба, пропитанного кровью детей. Как и в ведовской литературе средневековья, мы встречаем у Тертуллиана упоминание о том, что эти гнусные деяния совершали главным образом неофиты в рамках ритуала посвящения. Однако, если верить Минуцию Феликсу, язычники обвиняли христиан непосредственно в людоедстве и считали, что все христиане исполняют эти отвратительные ритуалы.

Не мания преследования руководила христианскими писателями, когда они говорили о клеветнических измышлениях римлян в отношении христиан. И Тертуллиан, и Минуций исходили из реального факта, а именно из факта преследования христиан, имевшего место во Вьенне и Лионе, о чем говорится в письме из этих церквей, датируемом 177 годом. В этих городах римляне подвергли пыткам рабов христиан, пытаясь вырвать у них признания в том, что их господа практикуют ритуальные «эдиповы сношения» и устраивают «фиестовы пиры», на которых подается на стол мясо взрослых мужчин или детей. По-видимому, именно тогда впервые прозвучала идея об использовании детей в качестве пищи; в Средние века дети станут излюбленным лакомством ведьм.

Христианские авторы III в. заняли более наступательную позицию и перевели боевые действия в лагерь врага. Климент Александрийский (ок. 200 г.) обратил обвинения в извращениях против самих язычников, подробно описав их кровавые ритуалы и мифы. Он также установил стандартную процедуру для обвинений в адрес еретиков. Карпократиане, как утверждает Климент, безнравственны: на своих собраниях они тушат огни и предаются разврату, вступая в кровосмесительные сношения. Монтанисты в своих нечестивых ритуалах жертвоприношения используют кровь детей. Гностики варят и едят на Пасху человеческих зародышей, а также вкушают отвратительную евхаристию, приготовленную из спермы и менструальных выделений.

Ученик Климента Ориген подверг осмеянию язычника Цельса, назвав абсурдными его идеи о том, что христиане убивают и поедают детей, вызывают демонов и проводят ночные пиры, на которых при потушенных огнях удовлетворяют свою похоть, безразборчиво вступая друг с другом в плотские сношения. Евсевий Кесарийский (ок. 350 г.), защищая христиан от обвинений в инцесте и детоубийстве, утверждал, что они дожны быть адресованы карпократианам. Средневековых ведьм редко обвиняли в пожирании собственных детей, но так же, как и первым христианам, ведьмам приписывали похищение чужих детей. Епифаний Саламинский (374—377 гг.) заявлял, что гностики едят сперму, а монтанисты совершают жертвенные детоубийства. По утверждению святого Иеронима, монтанисты выпекали хлеб, замешивая муку на детской крови. Иоанн Златоуст (398—404 гг.) обвинял евреев в том, что они приносят в жертву своих детей, а пресвитер Сальвиан в V в. ругал гностиков за то, что они навлекают на христиан обвинения в инцесте и детоубийстве.

Блаженный Августин в своем трактате «О нравах манихеев» пишет, что в этой секте, к которой он сам когда-то принадлежал, приняты беспорядочные половые сношения. Августин рассказывает, как одна женщина однажды отправилась на собрание манихеев, веря в добропорядочность и благочестие этих людей; однако как только она вошла в помещение, один из сектантов погасил огонь и в кромешной темноте стал принуждать ее к греху, но женщина, закричав, оттолкнула совратителя. Ужас в том, что все избранные приветствовали наступление тьмы, под покровом которой они могли предаваться плотским утехам. В этом трактате, как и в сочинении «О ересях», Августин приводит немало примеров, обличающих половую распущенность манихеев.

Ясно, что сочинения святых отцов служили обильной пищей для воображения средневековых обличителей ереси и ведовства. В VII—XI вв. на востоке Византийской империи в извращениях обвиняли евхитов, мессалиан, павликиан и богомилов. Примерно в 1050 г. византийский богослов Михаил Пселл писал о том, что евхиты и мессалиане убивают детей и используют их прах при приготовлении пищи, что еретики поклоняются Сатанаилу — низринутому с небес сыну Бога — и устраивают непристойные оргии. Описание оргий, приведенное Пселлом, соответствует тем описаниям, которые дают Павел из Сен-Пэр-де-Шартр и Адемар Шабанский, рассказывая об орлеанских событиях 30 . И Пселл, и западноевропейские свидетельства изобличают еретиков в том, что они сжигали детей, зачатых во время оргий и подмешивали их прах в пищу; и в тех, и в других источниках говорится, что прелюбодейства происходят при потушенных огнях [Фраза Павла «omnibus extinctis luminaribus» (потушив все огни) соответствует «tous te lychnous aposbennyntes» Пселла; последняя является почти дословным воспроизведением фразы, употребленной Юстином Мучеником].

Таким образом, обвинения против орлеанских еретиков в значительной степени были порождены литературной традицией, однако это не дает нам оснований игнорировать их. Позже они станут типичным атрибутом ведовских судов, но в первый раз в средневековой Западной Европе они прозвучали на орлеанском процессе. Возникает вопрос — почему эти древние обвинения, выдвинутые святыми отцами, изобличавшими развратников-еретиков, вдруг переживают второе рождение? И что еще важнее — почему Адемар и Павел из Сен-Пэра из множества ужасных злодеяний еретиков выбирают именно эти? Может быть, подражание святым отцам выходило за рамки чисто литературной традиции? Среди орлеанских еретиков было немало образованных священнослужителей; возможно, знакомство с трудами Блаженного Августина и других учителей церкви подтолкнуло еретиков к тому, чтобы воспроизвести осужденные отцами ритуалы. Возможно, орлеанские еретики, как и евхиты на Балканах, действительно совершали некоторые тайные и не вполне пристойные ритуалы, которые впоследствии были описаны средневековыми авторами в рамках предшествующей литературной традиции. Главное, что идея еретических оргий внедрилась в средневековое европейское сознание. Независимо от того, совершали или нет эти конкретные еретики сии ведоподобные ритуалы, присутствие последних в сочинениях средневековых авторов показывает, что феномен ведовства — а мы договорились, что ведовство это то, как представляют его себе люди,— уже достиг достаточно высокого уровня развития.

Подобного рода обвинения предъявлялись еретикам и позже в XI и начале XII вв., но по сравнению с орлеанскими, они были менее разнообразными и детализированными. Если верить не слишком достоверному сообщению Глабера, то в 1028 г. в Монфоре группу еретиков, проповедовавших реформистские идеи, обвинили в поклонении языческим богам; в 1043—1048 гг. в Шалоне в адрес еретиков было выдвинуто обвинение в том, что они устраивают тайные ночные собрания и исполняют на них «нечестивые ритуалы». В гораздо более серьезных преступлениях подозревали священника Альберика из Бретани в 1076—1096 гг. Он якобы осквернял распятие, пачкая его экскрементами, и поливал алтарь кровью убитых животных. Стекавшую с алтаря кровь он собирал в пузырьки и продавал как реликвию доверчивым прихожанам. Разумеется, Альберик не имел никакого отношения к ведовству, но сам по себе факт совершения подобных действий свидетельствует о том, что суеверия, невежество и богохульство составляли достаточно распространенное явление, которое могло служить почвой для ведовских идей. В 1102—1124 гг. в местечке Ивуа неподалеку от Трира группу еретиков обвиняли в проведении тайных молений.

Наиболее значительным явлением первых десятилетий XII в. была деятельность Танхельма в Нидерландах в 1110—1120 гг. Этот эксцентричный еретик реформист, раздававший как святую реликвию воду, в которой он мылся, предвосхитил идеи будущих еретиков-антиномистов, утверждая, что в него вошел Святой Дух. Вряд ли заслуживают доверия слухи о том, что Танхельм председательствовал на оргиях, лишая невинности девушек в присутствии их матерей, но такие слухи ходили, и люди верили им. Опять же, самое замечательное в карьере Танхельма то, что она доказывает широкое распространение суеверий,— этот человек пользовался огромной популярностью и какое-то время имел вес даже в политических кругах.

После орлеанских событий наиболее полный набор ведовских атрибутов содержится в датируемых приблизительно 1114 г. материалах суда над еретиками из деревни Бюси-ле-лон в окрестностях Суассона. Некоторые подробности их оргий явно почерпнуты из орлеанских отчетов. Свои ночные радения эти еретики проводили в пещерах (излюбленное место встреч будущих жрецов культа Люцифера). Там они глумились над христианскими святынями и, исполнив свои обряды, тушили огни (hisque extinctis) и предавались разврату, безразборчиво совокупляясь друг с другом. Мужчины совокуплялись с женщинами a tergo т. е. сзади (именно этой позиции отдавал предпочтение дьявол на шабаше), и нередко бывало, что мужчина ложился с мужчиной, а женщина с женщиной [Это практически первое прямое обвинение в гомосексуализме позже станет стандартньпи пунктом ведовского набора: в материалах средневековых процессов против ведьм снова и снова повторяются фразы «vir cum viris»(мужчина с мужчиной) и «femina cum feminis», (женщина с женщиной)]. И наконец, эти еретики, так же, как орлеанские, брали ребенка, заживо сжигали его и подмешивали его прах в тесто для хлеба, после чего происходило ритуальное поедание хлеба. В 1116 г. обвинения в безнравственных сношениях с женщинами и мальчиками были предъявлены генрикианам (the Henricians). В обоих случаях мы видим, что мифология оргий и каннибализма, впервые в Средние века прозвучавшая в орлеанском деле, постепенно пополняется новыми деталями.

В 1133—1136 гг. в Сент-Труйдене имел место странный эпизод, в котором фигурирует огромная повозка, по форме напоминающая корабль. Крестьяне, возмущенные переселением ткачей в соседние города, схватили беглецов и заставили их протащить повозку по окрестностям под веселое улюлюканье толпы. Издевательства над ткачами сопровождались пускай шутливыми, но, несомненно, богохульными жестами поклонения наземному кораблю. Завершив этот необычный ритуал, весельчаки скрылись в темноте, чтобы предаться блуду и разврату.

Еретик Понс, проповедовавший в 1140—1147 гг. идеи, схожие с идеями генрикиан, согласно источникам, был магом и поклонялся дьяволу. Как и другой еретик, Питер Бруйский, он подстрекал людей к разрушению и осквернению крестов. Эудо из Бретани, который называл себя Богом-сыном и был осужден в 1148 г. как безумец и еретик, по слухам, пользовался магическими формулами и дьвольскими заклинаниями.

Мы не можем точно сказать, какие из этих обвинений имели под собой реальные основания, но все они показывают, что в период 1000—1150 гг. ересь и ведовство все более срастались друг с другом и что оба эти явления ассоциировались с дьявольщиной.

В этот период давали знать о себе и старые языческие традиции, особенно в странах и регионах, позже других принявших христианство. В Норвегии борьбу с отстатками язычества вел Олаф Трюгвасон; бременский архиепископ Унван (1013—1029 гг.) жаловался, что в его епархии народ продолжает разделять суеверия, и такие же жалобы приходили оттуда в 1075 г. У восточных границ Германии продолжались восстания славян, которые обычно заканчивались временной победой язычества над христианством. В 1092 г. богемский герцог Братислав II был вынужден вырубить леса, чтобы положить конец ритуалам поклонения и жертвоприношения демонам. Испанские соборы в Кояке 1050 г. и в Сантьяго 1056 г. осудили магию, приравняв ее к идолопоклонству. Раульф Глабер, если, конечно, верить его свидетельствам, в середине XI в. с возмущением писал о том, что народ продолжает поклоняться идолам.

Основными каналами передачи древних идей в XI—XII вв. были Canon Episcopi и связанные с ним тексты. Идеи, прозвучавшие в 10-й книге «Постановления» вормского архиепископа Бурхардта, являвшейся продолжением сочинения Реджино из Прюма и почти дословно воспроизводившей реджиновскую версию канона, были усвоены последующими авторами, такими как Иво и Грациан, и вошли таким образом не только в каноническое право, но и в сокровищницу схоластической философии. Десятая книга обобщает все прежние нападки на язычество и идолопоклонство, к каковым отнесены и новогодние празднества, предостерегает от обращения за помощью к дьяволу и запрещает ночные жертвоприношения демонам и дьявольские песнопения и танцы на похоронах. Приводя наиболее полную версию реджиновского канона, в которой фигурирует богиня Диана, Бурхардт вводит туда еще один персонаж — Иродиаду. Иво, Грациан и другие крупные канонисты следовали бурхардовской версии канона, иногда упоминая в одном ряду с Дианой и Иродиадой Минерву.

Самостоятельные упоминания о дикой охоте в этот период встречаются достаточно редко. Любопытный случай, якобы произошедший в январе 1091 г., приводит Ордерик Виталис. Как-то раз бонвилльский священник, гуляя ночью, был до смерти напуган появившимся перед ним великаном. Великан приказал ему остановиться и оглянуться назад. Оглянувшись, священник пережил еще больший ужас, ибо увидел, что к ним приближается огромная процессия грешников, терзаемых адскими муками. Каждый грешник нес наказание, соответствующее его греху; так, например, женщина, виновная в прелюбодеянии, сидела в седле, утыканном когтями. В изложении Ордерика эта история выглядит как типичный образец нравоучительной сказки, но она содержит несколько любопытных деталей. Во-первых, это фигура великана, в которой, возможно, воплощено древнее представление о диком человеке. Во-вторых, в истории говорится, что следовавшие в процессии причетники и епископы были в черных колпаках, а участвовавшие в шествии эфиопы несли древко с распятым на нем человеком — еще один пример ассоциации черного человека со злом и адом. Все названные элементы явно связаны с идеей дикой охоты, и надежным подтверждением этой связи служит тот факт, что возглавлял шествие Герликин. Рассказ Ордерика перекликается и с ритуалом дикой охоты, и с рассказами о ночных скачках под предводительством Дианы.

Вопрос о распутницах-стригах, сосущих человеческую кровь, похоже, утратил свою актуальность для большей части христианской Европы. Только в Венгрии XI в. он вызвал оживленные дебаты. Законы короля Стефана I (997—1038 гг.) рассматривали стриг отдельно от малефиков, утверждая, что первые выходят на свою охоту по ночам и совершают грех прелюбодеяния. В первый раз за нарушение предполагалось достаточно легкое наказание, во второй — клеймление, в третий — каралось смертью. Король Ладислав (1077—1095 гг.) объединил стриг с проститутками, показав тем самым, что его концепция стриг строилась на представлениях о суккубах, являющихся ночью. Стефан и Ладислав определенно считали стриг сверхъестественными существами; доказательством этому служит изменение в политике властей, произошедшее в период правления Коломана (1095—1114 гг.). Король Коломан весьма скептично относился к идее стриг. Говоря о том, что малефики должны наказываться в соответствии с их злодеяниями, он подчеркивал, что для стриг не нужно устанавливать никакого наказания по той простой причине, что стриг не существует. Подобный рост скептицизма в отношении ведовства был редкостью в Средние века.

Сообщения о вампирах редко встречаются в источниках этого периода, хотя, по данным Уолтера Мэпа, в Уэльсе ходили слухи об одном колдуне, который после смерти якобы выходил из могилы, чтобы подкрепиться человеческой кровью. В Англии король Этельред в 1008—1011 гг. и король Кнут Великий (1016—1035 гг.) вслед за Эдвардом Старшим осудили wiccan и wigleras, но у нас есть основания предполагать, что смысл этих слов остался неизменным — «маги» и «предсказатели».

Зловещие сказки о ведьмах, которые начали появляться в IX—X вв., стали обычным элементом проповедей и хроник. История, датируемая XI вв. и впоследствии использованная Винсентом де Бове, рассказывает, как святой Петр Дамиан просил папу Льва IX осудить ведьм, которые превратили в осла и продали одного молодого менестреля.

Другая история, возможно, относящаяся к IX в., была доработана Уильямом Мальмесбрийским, который якобы услышал ее от одного из очевидцев событий, имевших место в Беркли в 1065 г. По словам Уильяма, в Беркли жила одна колдунья. У нее был домашний дух в образе галки, который предупреждал ее об опасности трещанием. Однажды она узнала от него, что несчастный случай погубил ее сына и всю его семью. Опасаясь, что то была кара Божья за ее грехи, старуха созвала остальных детей и в присутствии монаха и монахини призналась им во всех своих грехах. Она сказала, что ее нечестивой душе не избежать ада и умоляла их ради любви к ней уберечь от адских мук ее тело. Это можно сделать, сказала она, если они после ее смерти зашьют ее тело в оленью шкуру, положат его спиной вниз в каменный гроб и закроют гроб большим камнем, обмотав для верности толстыми цепями. Кроме того, дети должны заказать пятидесятидневную мессу и еженощное пение псалмов. Если тело пролежит в гробнице и целости и сохранности три дня и три ночи, значит, можно быть уверенным в том, что с ним не случится ничего плохого, и дети могут предать его земле.

Ведьма умерла, и дети выполнили ее просьбу. Но грехи старухи оказались слишком велики. В первую же ночь после того как тело было положено в гроб, в церковь ворвался высокий демон в сопровождении приспешников. Разорвав цепи и сбросив с гроба камень, они приказали телу встать, после чего вытолкали его из церкви, посадили верхом на черного коня, спина которого была утыкана шипами, и ускакали всей гурьбой, забрав с собой умершую ведьму. Эта история содержит типичное для Средних веков назидание: грехи — в данном случае грех ведовства — жестоко наказываются демонами. Для нас наибольший интерес в этой истории представляют такие детали, как высокий рост главного демона и черный цвет коня. Высокий рост и чернота впоследствии станут характерными чертами Дьявола, председательствующего на шабаше ведьм. Упоминание о зашивании трупа в оленью шкуру перекликается с рассказами о способности ведьм к оборотничеству и напоминает о старом запрете рядиться в оленьи шкуры во время новогодних празднеств. Вряд ли эти древние языческие ритуалы сохранились до XI в., но очевидно, что память о них была жива в устной традиции.

Рассказы о ведьмах станут обычным явлением только в XIII в.; в XII в. они еще не имели широкого распространения. Однако известен рассказ Уильяма из Ньюбара, относящийся к периоду правления короля Генриха I. Один деревенский парень, проходя ночью мимо древнего кургана, услышал доносившиеся из его глубин разговоры и пение. Обследовав курган, он обнаружил у его основания дверь. Он открыл дверь и увидел освещенную огнями пещеру, где за пышным столом сидели мужчины и женщины. Некто, стоявший у входа, пригласил парня войти. Он вошел, и ему подали кубок с каким-то питьем. Парень, сделав вид, что пьет предложенное зелье, незаметно вылил его на землю и спрятал пустой кубок в складках одежды. Выбравшись наружу, он осмотрел свой трофей. Восхищенный красотой сосуда, который был сделан из какого-то необычного материала, юноша отнес кубок королю и получил за него щедрое вознаграждение. Самое интересное в этой истории то, что она рассказывает о тайном собрании в пещере; эта деталь, типичная для рассказов о ведьмах и еретиках, здесь выступает как яркий элемент фольклорной традиции.

Период 1000—1050 гг. во многих отношениях явился важной вехой в истории ведовства. Древние языческие ритуалы и обряды, ассимилировавшись с христианством, наконец перестали выступать в качестве самостоятельной силы; народные ереси, напротив, заметно упрочили свои позиции, а ведовство, все более отделяясь от магии и колдовства, начинало срастаться с ересью — этот процесс достигнет кульминации в XV в.

Благодаря влиянию ереси концепция ведовства в это время не только обогащается новыми идеями, но происходит также развитие и уточнение старых компонентов. Теперь она включает в себя такие элементы, как сексуальные оргии, пиры, тайные собрания в пещерах, каннибализм, детоубийство, отречение от Бога и почитание демонов, осквернение распятия и других христианских символов. Все эти идеи выступают отныне как неотъемлемые составляющие формирующегося образа ведьмы.

И наконец, начавшиеся в XI в. стремительные изменения в жизненном укладе средневекового человека послужили питательной почвой для развития ведовских идей. Период лишений и невзгод уступил место периоду относительного благоденствия, отмеченного ростом рождаемости и миграции, развитием городов, промышленности и торговли. Миграция и непостоянная занятость населения порождали нестабильность, которая представляла внутреннюю угрозу для средневекового общества — в противоположность ранее существовавшей внешней угрозе. Эта внутренняя нестабильность породила широкое недовольство масс светской и религиозной властями. Крестовые походы, погромы, борьба между папами и императорами, формирование новых монашеских орденов, подъем мистических настроений, рост ереси и нетерпимости к ереси, и наконец, развитие ведовских идей явились симптомами общественного недовольства. Наличие внешней угрозы объединяет общество и сводит к минимуму внутреннюю напряженность, но когда общество празднует победу над внешним врагом и чувствует себя в безопасности, как это было с христианским миром после 1000 г., внутри него высвобождаются деструктивные силы. XII в. был временем продолжения и углубления кризиса, и именно в этот период благодаря царившему в обществе недовольству и страху котел ведовства пополнился самыми важными компонентами — демонологией и катарским дуализмом.

из сети