Ведовство в истории

[Алексей Минский]

Ведовство в истории

Как всякий исторический феномен, ведовство следует понимать как комплексный конструкт, используемый человеческим разумом для оценки реальных событий. Эволюция ведовства имеет двоякий характер: идея ведовства, представленная в сознании современников, находилась в постоянном развитии — ведовство XVI века отличается от ведовства XIV века; точно так же развивались представления историков о развитии ведовства. Только анализ различных интерпретаций и разнообразных определений ведовства позволит в полной мере понять этот феномен.

Именно таинственным характером феномена объясняется тот факт, что серьезные историки практически уклонялись от его изучения или относились к нему с излишним скептицизмом, пытаясь таким образом оградить себя от назойливого внимания охотников за сенсациями и насмешек коллег. Многое из написанного о ведовстве отмечено печатью некомпетентности (ни одна другая тема в истории не вызывала столько бессмысленной болтовни) и легкомысленного отношения к идее, погубившей сотни тысяч людей. Любопытно, что наиболее серьезные и основательные работы о средневековом ведовстве выполнены до 1905 г. Генри Чарльзом Ли в Америке и Иозефом Хансеном в Германии; к сожалению, ни тот, ни другой не были профессиональными историками и не имели учеников, которые могли бы продолжить их работу.

XVIII век ознаменован не только прекращением судебного преследования ведовства, но и сведением воедино философии и имевшихся свидетельств, что послужило началом современного исторического мышления. Именно тогда появились первые критические исследования, рассматривавшие ведовство не просто как текущее событие, а как историческое явление. Рационализм той эпохи отвергал существование колдовства и ведовства — в судебных процессах против ведьм видели лишь суеверие и мошенничество. Первый англоязычный исторический труд на данную тему принадлежит Фрэнсису Хатчинсону; в нем автор решительно расправляется с ведовством как с продуктом «языческих и папских суеверий», враждебных истинному, то есть разумному, духу христианства.

Работа Хатчинсона содержит краткий перечень случаев ведовства с ветхозаветных времен, но этот перечень был отдан на откуп немцам, уже завоевавшим к тому времени изрядный авторитет в сфере гуманитарных наук, и послужил основой объемистых сводов инцидентов и библиографических ссылок, в начале X X века блестяще использованных Джорджем Линкольном Бэрром при создании грандиозной уайтовской коллекции ведовских материалов для Корнельского университета. Во Франции первая попытка проследить историю магии была предпринята Жюлем Гарине, однако самым плодотворным начинанием в сфере повествовательной истории того времени можно считать работу Иоганна Морица Швагера, но эта работа, к сожалению, не продвинулась дальше первого, в значительной мере вводного, тома.

Начиная с середины XIX в. интерпретации приобретают разнообразие; их можно классифицировать в соответствии с лежащим в их основе подходом. Одна из трактовок, популярная и в наше время, порождена оккультно-эзотерическим подходом. Оккультизм, берущий начало в романтизме, в конце XIX в. значительно упрочил свои позиции благодаря развитию сатанизма, подъему общественного интереса к психологии и фольклору и повальному увлечению спиритизмом и другими эзотерическими практиками. Эти увлечения имели двоякую природу: с одной стороны, они возникли в контексте иррационалистических настроений, набиравших силу с конца XIX в., а с другой стороны — представляли тягу к сверхъестественному со стороны тех, кто отвергал традиционную религию и больше доверял спиритическим сеансам, чем церковным таинствам. Авторы, принадлежащие к данной школе, верят в объективную реальность ведовства и считают его одной из форм оккультного поклонения. Их труды, как правило, отмеченные бесцеремонным отношением к принципу исторического критицизма и попыткой вписать ведовство в давнюю, но фальшивую традицию высшей и древней мудрости, столь же бесполезны, сколь многочисленны.

Другая школа представлена консервативными христианами; из современных авторов эти наиболее близки к традиции, заложенной отцами церкви и великими богословами средневековья и Реформации. Не без оснований они заявляют, что ведовство требует серьезного отношения, но не потому, что ведьмы обладали всеми приписываемыми им способностями, а потому, что они сознательно и намеренно поклонялись силе зла. Многие из авторов даже допускают, что ведьмы действовали при активной поддержке Дьявола. Руководствуясь последним положением, апологеты католицизма в середине XIX века защищали церковь от обвинений в жестокости по отношению к ведьмам, и этом же апологетическом духе выдержаны работы многих современных авторов, например, Сежурне и Мансера. В настоящее время католическая церковь не имеет официальной позиции в отношении ведовства.

Но самым решительным и осведомленным защитником ортодоксии можно считать Монтегю Саммерса; он не сомневался в правоте первых гонителей ведьм, утверждавших, что Дьявол активно и действенно помогает ведьмам в их злодеяниях. Этот неисправимый чудак, умерший в 1948 году, заявлял (но всегда бездоказательно) о своем духовном сане. В его многочисленных трудах звучит отношение, сформулированное им в предисловии к «Молоту ведьм» (Malleus Malencarum) — сочинению одного из самых жестоких инквизиторов средневековья: «Malleus Malencarum — одна из немногих книг в мировой литературе, написанных sub specie aetemitatis» (лат. — с точки зрения вечности). Собственные сочинения Саммерса, а также его многочисленные переводы и комментарии грешат вольностью перевода, неточностью ссылок и безосновательностью предположений; с научной точки зрения, они практически бессмысленны, ибо Саммерс рассматривал ведовство как проявление извечной, нескончаемой борьбы между Богом и Сатаной. Однако Саммерс хорошо ориентировался в источниках, и ему нельзя отказать в проницательности — в отличие от мюрреистов, видевших в европейском ведовстве лишь пережиток язычества, Саммерс понимал, что оно являет собой извращенную форму христианства и связано с ересью. Работы Саммерса, несмотря на ошибочность и недостоверность многих представленных в них положений, не лишены ценности.

Гораздо более влиятельным по сравнению с двумя вышеназванными оказался сложившийся в конце XIX века либерально-гуманистический подход, питавшийся идеями сайентизма и отмеченный верой в человеческий разум и прогресс. Слабость данного подхода связана с непониманием того факта, что зло коренится в природе человека, факта, блестяще продемонстрированного Фрейдом и нацистами. Гуманисты видели в ведовстве мерзкое порождение темного средневековья, полагая, что человеческий разум с тех пор ушел далеко вперед в своем развитии и в нем нет места для подобных суеверий. В силу этого положения, а также потому, что в исторических трудах конца XIX и начала XX вв. особое значение придавалось юридическо-политической стороне вопроса, авторы этой школы сосредоточили свое внимание на рассмотрении ведовских процессов и других репрессивных механизмов. Глубоко преданные идеям гуманизма и либерализма и убежденные в том, что церковь служит препятствием на пути прогресса, они отвергали возможность реальной подоплеки ведовских практик и веры в ведьм, настойчиво утверждая, что не ведьмы, а инквизиторы придумали ведовство.

Либеральная, антиклерикальная точка зрения на ведовство впервые заявлена в работах Гарине, Скотта и других исследователей, но самым компетентным и влиятельным выразителем данного подхода стал Генри Чарльз Ли, американский исследователь ереси, инквизиции и ведовства. Этот великий ученый бездумно подписался под популярным тогда убеждением, что историк может объективно описать прогресс человечества. Твердо считая ведовство выдумкой невежественного католицизма, Ли называл суеверием веру в то, что кто-либо когда-либо действительно поклонялся Дьволу,— странная позиция для человека, так много знавшего о средневековой ереси. Он допускал, что некоторые из обвиненных в ведовстве, возможно, верили в свою ведовскую силу, но лишь потому, что впали в истерию, пойдя на поводу распространяемых инквизицией бредней. Безусловно, Ли неизмеримо обогатил наши знания о судебных процессах против ведьм, но его догматичный либерализм помешал ему исследовать самих ведьм и тем самым понять, что безумие и злоба не есть монополия религиозных фанатиков или властных институтов. Эта предвзятость повлекла за собой и другие ошибки. Считая ведовство выдумкой инквизиции, Ли был вынужден утверждать, что данный феномен возник только в середине XIV века; в своих «Материалах» Ли не рассматривает ведовские процессы, имевшие место до 1321 года, и игнорирует связь ведовства с предшествовавшими ему ересями и общественно-религиозными течениями XII—XIII вв.

Это же сочетание научной эрудиции и скрупулезности с философской и методологической ограниченностью в какой-то мере характерно для всех последователей Ли. Отчасти благодаря примеру Ли, лучшие англоязычные работы по истории ведовства по-прежнему выполнялись в Америке. Замечательный президент Корнельского универстета Эндрю Диксон Уайт, занимавший агрессивно пронаучную и антирелигизную позицию, относился к ведьмам как к бедолагам, несправедливо обвиненным невежественным католицизмом в природных бедствиях, например, в вызывании бурь, которым он, Уайт, знает истинное, научное объяснение. Его библиотека в Корнельском университете, до сих пор слывущая лучшим собранием печатных материалов о мировом ведовстве, большей частью была собрана его учеником и ассистентом Джорджем Линкольном Бэрром (1857—1938), который по своему влиянию на американскую теорию ведовства уступает только Ли.

Бэрр отстаивал либерально-рационалистическую позицию столь же решительно, как Уайт, и еще более непреклонно, чем Ли. Ведовство, никогда не существовавшее в действительности, было лишь «тенью, ночным кошмаром: тенью религии, кошмаром догмы»; его придумала инквизиция, когда в «созревающей правовой системе нашлось место для этого страшного преступления». Бэрр презрительно отвергал доводы Саммерса и Мюррей, призывавших относиться к ведовству как к реальному феномену.

Многие европейские и американские историки разделяли убежденность Бэрра в том, что ведовство приобрело характер эпидемии только благодаря стараниям схоластов и инквизиторов. У. Э. Г. Леки в своей замечательной работе «История возникновения и влияния рационализма в Европе» в главе «Магия и ведовство» объясняет причины ведовства невежеством и мракобесием церковников и заявляет в духе Юма, что, несмотря на огромное количество данных, якобы свидетельствующих о реальности ведовства, мы не можем согласиться с его реальностью, ибо это невозможно с точки зрения здравого смысла 12 . Историки, изучавшие инквизицию, говорили главным образом о судебно-правовых аспектах вопроса, оставляя в стороне ереси, для борьбы с которыми был учрежден данный институт, и считали ведьм невинными жертвами инквизиции. Одним из самых влиятельных авторов либеральной традиции был английский историк Г. Г. Култон. Занимая антиклерикальную позицию, он утверждал, что инквизиция изобрела новый вид ереси — ведовство — для того, чтобы покончить с колдовством, с которым церковь мирилась многие века, но лишь до тех пор, пока искушенность колдунов не сравнялась с искушенностью церковнослужителей.

Уоллес Ноутстейн и замечательный гарвардский литературовед Джордж Лиман Китридж тоже мыслили в рамках либеральной традиции; однако из всех сторонников данной школы Китридж был наиболее близок к пониманию связи ведовства с фольклором и колдовством. Так же, как Жан Маркс и Фриц Билофф, он утверждал, что ведовство возникло из простого колдовства раннего средневековья и в XVI в. оформилось в классическое ведовство; отношение к ведовству как к ереси — результат работы инквизиторов, но они работали с уже существующими элементами 13 . Более четко эту точку зрения сформулировал Маркс: «Научно-схоластическая концепция ведовства, взятая на вооружение инквизиторами, включала в себя элементы народных поверий и преданий». Именно эти поверья и предания, а не репрессивные институты, стали центром внимания фольклористов и антропологов XX в.

Самый важный труд о средневековом ведовстве «Охота на ведьм, инквизиция и процессы над ведьмами» был написан архивариусом из Кельна Иозефом Хансеном и опубликован в конце XIX в. Этот том сопровождался собранием документальных источников, многие из которых были обнаружены и отредактированы самим Хансеном: «Источники и исследования по истории охоты на ведьм». Работа Хансена явилась апогеем развития школы научного мышления, в которой полемическому задору было противопоставлено тщательное изучение источников, призванное подкрепить обобщения. Зачинателем этой традиции исторического исследования был В. Г. Солдан, опубликовавший в 1843 году свою книгу «История процессов над ведьмами». Этот первый по-настоящему доскональный труд по истории ведовства переиздавался сначала в переработке зятя Солдана Генриха Хеппа, а затем — в переработке Макса Бауэра; каждое издание содержало новые материалы и, в сущности, представляло собой новую книгу. Солдан, Хепп и Бауэр поняли, в чем состоит суть исторического подхода, и проследили, каким образом под влиянием теологии и ереси средневековая магия трансформировалась в качественно новый феномен. Акцент на римских предшественниках ведовства восстановил баланс, нарушенный чрезмерным вниманием Гримма к германским корням, и побудил авторов либеральной школы обратиться к изучению роли римского и канонического права. Однако работа Солдана-Хеппа-Бауэра грешит неаккуратным обращением с фактами и невниманием к социальным корням ведовства; кроме того, выдержанная в духе либеральной традиции XIX в., она помещает в центр внимания механизмы подавления ведовства, а не само ведовство. Даже издание Бауэра 1911 г. по качеству значительно уступает вышедшей десятилетием раньше работе Хансена.

Тот факт, что и по прошествии семидесяти лет труд Хансена является самым доскональным исследованием в области средневекового ведовства, сам по себе говорит о калибре этого ученого. У него был только один недостаток: он не сумел выйти за пределы традиции, и поэтому репрессивные институты занимают непропорционально большое место в его работе. «Источник», например, почти целиком состоит из протоколов ведовских процессов позднего средневековья в ущерб важным фольклорным источникам и данным об общественных движениях. По мнению Хансена, «приобретшая характер массового безумия охота на ведьм и колдунов — это продукт средневековой теологии, церковной организации и проводимых духовенством и инквизицией судебных расправ с колдунами. Под влиянием схоластической демонологии с колдунами обходились как с еретиками». В свою очередь, сильные стороны Хансена обусловлены счастливым сочетанием эрудиции и философии. Со времен Хансена открыто немало новых документов, но его «Источник» по-прежнему остается сокровищницей для исследователей средневекового ведовства. Его сильной стороной можно считать и тщательный анализ ведовских процессов. Но самая важная заслуга Хансена в том, что он заложил основы кумулятивной теории ведовства; ему принадлежит идея о том, что ведовство представляет собой смесь многих элементов, в которую наряду с церковными репрессиями входят магия, фольклор, демонология и ересь. Хансен пошел дальше своих предшественников, указывая на необходимость рассмотрения социального контекста — в частности, таких факторов, как чума и войны,— при объяснении причин охоты на ведьм, но эта идея не получила достаточного развития в его труде. И наконец, он создал своего рода прецедент, заложил начала самого плодотворного метода исследования источников ведовства, описывая феномен так, как он представлен в определениях XV века, и затем прослеживая происхождение различных элементов. Сегодня все научные интерпретации ведовства обязаны великому примеру Хансена.

Хансен был лучшим, но не последним, представителем либеральной школы XIX в. Однако X X столетие ознаменовано неуклонным ростом внимания к фольклору и антропологии. Научный интерес к народным преданиям проснулся еще в начале XIX в. и нашел выражение в работах братьев Гримм в Германии, но лишь с окончанием века антропология стала оказывать широкое влияние на историческую мысль. Изучение обычаев народов Африки, Америки и Океании обнаружило поразительные сходства с европейскими ведовскими практиками, и европеисты поспешили воспользоваться новыми подходами. Тот азартный интерес к ритуалам и мифам, которым отмечены европейская наука, литература и искусство первых двух десятилетий XX в., интерес, вдохновленный работами таких авторов, как Фрэзер, Леви-Стросс, Эванс-Причард и Джесси Уэсгон, вряд ли возможен в наше время. Но мы по-прежнему в долгу перед этими учеными — они вывели нас на новые рубежи, дали нам возможность описать и нанести на карту область, которую обошли стороной авторы либеральной традиции. Теперь область наших исследований не ограничивается теориями философов и юристов, а объемлет народные предания и сказки, фольклорные мотивы в литературе и искусстве, народные праздники и фестивали, ритуал дикой охоты, тайные культы и колдовство. Фольклористы внесли огромный вклад в изучение ведовства, сумев понять, что примитивные элементы ведовских верований были не выдумкой схоластов и инквизиторов, а продолжением народных традиций и варьировались от одной местности к другой.

Некоторые фольклористы пошли дальше, рассматривая средневековый ведовской культ как пережиток греко-римских или германских языческих культов. Еще в 1835 году Якоб Гримм настаивал на германских корнях ведовства; Солдан выступал за греко-романские корни. Но, как справедливо заметили Э. Э. Барб и Хью Тревор-Роупер, разграничение между германскими и греко-римскими языческими элементами представляет непростую и в любом случае не столь важную задачу, поскольку нас интересуют языческие влияния в целом. Эта идея завоевала популярность в определенных кругах. По мнению Хофлера, у германских народов издревле существовала традиция тайных демонических культов, включавших в себя маскарады с переодеванием в животных, оргиастические пляски и дикую охоту, и эта традиция сохранилась до нового времени.

Самым влиятельным апологетом этой теории была Маргарет Элис Мюррей — антрополог, фольклорист и египтолог. Ее первая работа по европейскому ведовству была опуликована в 1921 году, когда все говорили об антропологии, фольклоре и мифах: в 1922 г. выйдет в свет «Пустынная земля» Элиота. Две последующие работы, в которых Мюррей занимала еще более крайнюю позицию, заслуживают серьезной критики, однако Мюррей больше, чем кто-либо из антропологов, способствовала развитию фольклористики, которая в конце концов вытеснила либеральный подход; ее статья о ведовстве вплоть до недавнего времени была представлена в «Британской энциклопедии». Но наша оценка научного творчества Мюррей будет односторонней, если мы умолчим о тех бредовых идеях, которыми изобилуют ее последние труды; она утверждала, например, что все английские короли, от Вильгельма Завоевателя до Иакова I, были тайными служителями ведовского культа. Впрочем, справедливости ради нужно отметить, что при всей сомнительности ее заявлений люди, знакомые с ней лично, не сомневались в ее здравомыслии. Поэтому оценка научного вклада Мюррей должна отталкиваться от ее первой, наиболее взвешенной и влиятельной работы «Ведовской культ в Западной Европе».

Но даже в этой книге налицо фундаментальная ошибка Мюррей: она считает, что древний культ бога плодородия Диана (этот бог, в сущности, был ее изобретением), культ организованный и широко распространенный, существовал со времен поздней Римской Империи в течении семнадцати веков. Эта ошибка повлекла за собой другие. По мнению Мюррей, верования и обряды переходили из поколение в поколение, не претерпевая сколько-нибудь существенных изменений,— идеи христианства и иные аспекты средневекового общества не оказали заметного влияния на ведовские культы. Поэтому во всей истории ведовства Мюррей выискивает — абсолютно не опираясь на источники — специфичные ведовские ритуалы, существовавшие лишь в определенное время и характерные только для отдельных регионов, такие, например, как «Кавна», позднешотландский аналог ведовских собраний, или шабаш, который она помещает в центр своего культа плодородия, но упоминания о котором появляются лишь в конце X V в.

В самом деле, Мюррей чудовищно обходится с источниками. Она не только подтасовывает факты, пытаясь приладить их к своей теории, но игнорирует огромный пласт материалов, особенно те, что касаются Средних веков и которые были доступны ей и, как ни странно, могли бы в некоторых случаях даже подкрепить ее позицию. И тем не менее ее книга содержит важные антропологические идеи, в частности, идею о связи религии с низкой магией и предположение, что некоторые ведовские поверья, например, вера в домашних духов, проистекают из языческих народных традиций. В книге Мюррей подчеркивается один важный момент, в значительной степени упущенный авторами либеральной школы: языческие народные ритуалы и поверья, будь то греко-римские, германские или кельтские, не были уничтожены введением христианства — они выжили и легли в основу ведовства.

Самым печальным следствием творчества Мюррей явилось усиление позиций шарлатанов и оккультистов. Хотя самозваные ведьмы сегодня, вероятно, разделяют убежденность либералов в невиновности средневековых ведьм, они не сомневаются в реальности ведовства и настаивают на том, что ведовство — это древняя и серьезная разновидность религии. Теоретические выкладки Мюррей, как они полагают, подтверждают их правоту; поэтому они, не жалея сил, дополняют ее бессмысленные построения своими. К сожалению, многие нелепые положения теории Мюррей взяты на вооружение не только ведьмами — в работах некоторых почтенных ученых также ощущается сильное влияние Мюррей. Другие историки, например, Билофф и Бономо, отвергая наиболее несостоятельные положения, взяли за основу некоторые ценные аспекты ее теории; в результате независимых и скрупулезных исследований, проведенных современными учеными, вес этих ценных аспектов существенно вырос.

Историческому изучению феномена ведовства в огромной степени способствовали не только антропологические данные, но также работы психологов и социологов. С тех пор как Фрейд обратился к изучению психологического фундамента магических и религиозных верований, особенно с момента выхода в свет его работ «Тотем и табу» и «Моисей и монотеизм», психологи стали проявлять интерес к изучению ведовских поверий, видя в этом возможность обретения более глубокого понимания психопатологии. Психологический подход помог перенести историографический акцент с репрессивных механизмов, которые были в центре внимания либералов, на психологические мотивы поведения как самих ведьм, так и их гонителей, что обеспечивало более тонкое понимание феномена ведовства. Не было ли ведовство своеобразной формой протеста против общества или попыткой бегства от общества? Быть может, чувство собственного бесправия и бессилия заставляло людей искать утешения в ведовских ритуалах, дававших им ощущение власти и могущества? Не было ли ведовство таким же бегством от реальности, как ритуалы, искусство, ересь, мистицизм или паломничество? Может быть, ведовство — это продолжение первобытного страха, например, страха перед лесом или животными? Или это своеобразная форма проекции, отражение извращенных либидных желаний, которыми охотник наделяет свою жертву? Может быть, ведьмы с помощью различных наркототических веществ, подобных тем, что содержатся в аконите, вызывали у себя галлюцинации? Таковы лишь некоторые предположения, обсуждавшиеся психологами и психологически ориентированными историками. Но по крайней мере один психиатр, Натаниэл С. Лерман, придерживается иного мнения. Разделяя скептицизм либеральной школы, он убежден в том, что обвиненные в ведовстве были абсолютно нормальными людьми и не совершали приписываемых им деяний; поэтому он критикует не только психиатрическую интерпретацию феномена ведовства, но и сами основы фрейдовской психологии. Нам кажется бессмысленным продолжать эту полемику; скорее, мы должны перевести разговор в область социальной психологии и социальной динамики и попытаться понять, какие общественные условия сделали возможным широкое распространение веры в ведьм. Мишле еще в 1862 году предположил, что ведовство было одной из форм социального протеста, порожденного тяжелым положением народа в XIV в., и с тех пор другие историки, в частности марксисты, рассматривали ведовство как проявление недовольства народа властями.

Многие ценные работы прошлого и первой половины нынешнего столетий явились результатом тщательной работы с архивами и содержали подробные перечни городов, епархий и стран, в которых были зафиксированы случаи ведовства. И до сих пор в нетронутых архивах время от времени обнаруживаются новые материалы — благодаря стараниям тех краеведов, которые осознают важность публикации документов, связанных с феноменом ведовства. Хорошие книги и статьи такого рода в большинстве своем пришли к нам из Германии, Австрии, Швейцарии, Франции, Италии и Англии.

Пониманию средневекового ведовства в немалой степени способствовали труды, посвященные изучению родственных феноменов, таких как демонология, магия и ересь, особенно работы последних двух десятилетий. Они помогли нам понять, как повлиял на развитие ведовства и связан ных с ним демонологических, магических и еретических поверий ход общественных перемен. Для понимания ведовства большую важность имеет изучение ереси, нежели магии или даже демонологии: во-первых, потому, что оппоненты ведовства видели в нем разновидность сектантства, а во-вторых, потому, что ведовство и многие предшествовавшие ему ереси имели общие корни.

В ряду наиболее влиятельных современных исследователей ведовства можно назвать Росселла Хоупа Роббинса. Занимая твердо антихристианскую позицию, он стал одним из последних и наиболее решительных выразителей либеральных воззрений XIX в. Подход Роббинса не только вносит полезные коррективы в крайности мюрреистскои школы, но имеет и ряд других достоинств. Негодование ученого по поводу явления, погубившего по меньшей мере двести тысяч человек, представляет лучшие традиции исторической науки, для которой течение времени не умаляет важности события. Роббинс с недоверием относится к признаниям ведьм, почерпнутым из протоколов инквизиционных судов, поскольку эти признания нередко были получены с помощью пыток, и его недоверие получило подтверждение в работах замечательного исследователя ереси Герберта Грундманна.

Однако мы не можем согласиться с Роббинсом в том, что ведовство было выдумкой инквизиции, которая после расправы с еретиками якобы искала новые сферы применения своей власти. На самом деле ересь никогда не получала более широкого распространения, чем в XIV и XV веках, когда стремительно набирало силу движение вальденсов и новые секты росли, как грибы после дождя. «И уж конечно, как замечает один историк, — на каждого еретика, павшего жертвой инквизиции, приходилось двадцать других, избежавших этой участи». История ведовства должна быть привязана скорее к истории ереси, нежели к истории колдовства. Даже простой географический обзор случаев ведовства показывает, что ведовство теснее коррелирует с ересью, чем с деятельностью инквизиции. В Испании и Польше, где инквизиция обладала особой властью, было проведено лишь несколько процессов против ведьм, тогда как в странах, в которых не было инквизиции, имело место множество ведовских процессов. В тех регионах, где была сильна ересь, получило распространение и ведовство. Это справедливо даже для Англии. Именно в X V веке английская церковь впервые ощутила давление ереси, и тогда же перед ней встала проблема ведовства. Таким образом, идея о том, что ведовство было выдумкой христианства, справедлива лишь отчасти.

Современные приверженцы антропологического и социологического подхода также внесли существенный вклад в изучение ведовства. Бёрстейн исследует данный феномен в медицинском ключе, с точки зрения старческой психопатологии. Рунберг, исходя из сильных положений теории Мюррей, но отмежевываясь от ее крайних заявлений, критикует либеральную школу за невнимание к антропологическим данным, свидетельствующим о реальном существовании ведовства, а эти данные показывают, что у африканских и индейских племен, не затронутых влиянием христианства, распространены верования и практики очень схожие с европейским ведовством. Вслед за Хансеном Рунберг рассматривает ведовство как кумулятивный феномен, но он идет дальше своего предшественника и считает, что элементы народной традиции представлены в ведовстве по крайней мере в той же степени, что элементы христианской теологии. По его мнению, ведовство выросло из древнего культа плодородия и земледельческих ритуалов, которые сохранялись, хотя и в измененном виде, до Средних веков. Преследуемые христианством, ставившим поклонение богу плодородия в один ряд с ересью, эти ритуалы трансформировались в ведовство.

Огромный вес теория Рунберга, как и фольклорный подход в целом, приобрела благодаря блестящей монографии молодого итальянского ученого Карло Гинзбурга. Гинзбург заинтересовался историей фольклора через знакомство с трудами Мюррей, Рунберга и Бономо. Долгая работа в архивах позволила ему раскопать поразительные данные, подтверждающие правоту этих авторов. Очень сложно, как утверждает Гинзбург, доказать преемственность ведовства как организованного культа или достоверно судить о его древних корнях, но можно доказать преемственность народных верований и обрядов, связанных с земледелием и плодородием, проследить, как на протяжении веков эти верования обрастали «культурными наслоениями самого разного характера» 22 . В качестве доказательства Гинзбург приводит тот факт, что даже в конце XVI в. во Фриули были люди, исповедовавшие культ плодородия и поклонявшиеся богине Диане,— так называемые бенанданты («ведущие правильную жизнь» или «приносящие пользу»). Неопровержимость этого факта значительно подкрепляет тезис Мюррей-Рунберга. Но еще больший интерес вызывает та удивительная трансформация, которая произошла с бенандантами после прихода инквизиции. Прежде они были убежденными противниками любой дьявольщины и даже выходили по ночам на борьбу со стригонами, местными жрецами ведовского культа. Прибывшая инквизиция в силу своей косности не увидела разницы между двумя культами: поклонение Диане и не предусмотренные христианством ритуалы были достаточным основанием для того, чтобы обвинить бенандантов в ведовстве. На судебных процессах и с помощью пыток инквизиторы вырывали у бенандантов признания в том, что они занимались ведовством, и за удивительно короткий промежуток времени сумели внушить эту ложь и населению в целом, и самим бенандантам. Если в 1610 году бенанданты провозглашали себя противниками дьявольщины, то уже в 1640 году они считали себя служителями дьявола и доходили даже до того, что признавали себя стригонами, членами той самой секты, с которой прежде так решительно боролись. «Мы можем со всей уверенностью утверждать, — пишет Гинзбург,— что поклонение дьяволу и ведовство получили распространение во Фриули в виде трансформированного земледельческого культа». Данные, представленные Гинзбургом, на сегодняшний день являются самым надежным доказательством реального существования ведовства; они подверждают, что ведовство в значительной мере было продуктом народных верований и обрядов, что инквизиция не выдумала ведовство, а навязала людям свое понимание ведовства.

Многие серьезные исследователи, такие как Бароха и Роуз, предлагают свои интерпретации феномена. Из современных трактовок наиболее убедительной будет, пожалуй, трактовка Хью Тревора-Роупера; ее влиятельность вызвана и именем автора, и присущим ему здравым смыслом. Тревор-Роупер тоже рассматривает ведовство как реальное явление — «реальное» в том смысле, что ведь мы верили в него. Он не усматривает в ведовстве пережитков древних земледельческих ритуалов, как не считает его и продуктом теологических измышлений; по его мнению, ведовство это прежде всего и главным образом «выражение социальной напряженности». Ведовство было безумием не в медицинском, а в социальном смысле этого слова. Ненависть одних общественных групп к другим нашла выражение в мифологии зла, и эту мифологию приняли, по крайней мере частично, те, против кого она была направлена. Ведьмы, которых постоянно обвиняли в дьявольщине, постепенно стали соответствовать ожиданиям обвинителей.

Современная историческая наука стремится к расширению спектра интерпертации, что позволяет исследовать различные аспекты ведовства. Источники, в силу того что они разбросанны, неопределенны и трудны для понимания, допускают разные трактовки феномена. Почти все средневековые документы, связанные с ересью и ведовством — и трактаты, и хроники, и признания, вырванные из самих еретиков,— написаны противниками еретиков и ведьм. Инквизиторы, например, имели обыкновение допрашивать обвиняемых, используя специальный опросник с готовыми ответами, который заранее определял многие «разоблачения». Эти вопросы и ответы были сформулированы на латыни и могли «переводиться» обвиняемому так, как это было выгодно инквизитору. Когда инквизитор получал желаемый ответ, ему оставалось только занести его в бланк как ответ на латинский вопрос, истинный смысл которого был непонятен обвиняемому. Если эта хитрость не давала желаемого результата, инквизитор всегда мог прибегнуть к пыткам,— последние применялись с ожесточенным упорством, и нужно было быть поистине героической личностью, чтобы достойно выдержать их.

Другая трудность, связанная с прочтением источников, заключается в том, что средневековые авторы зачастую воспроизводили и повторяли сведения, упомянутые в более ранних источниках, не делая ссылок на эти материалы. Проступки и преступления, которые приписывались очередной группе ведьм, в действительности могли быть почерпнуты из описаний деяний ранее разоблаченных ведьм или даже из сугубо литературных или теологических источников. И наконец, определенную трудность представляет неравномерность распределения источников по периодам. В нашем распоряжении имеется мало документов о ведовстве периода VII—XIII вв. и лишь фрагментарные свидетельства, относящиеся к периоду IV—VII вв. Возможно, мы заблуждаемся, предполагая стремительный рост ведовства в XIV—XV веках только на том основании, что у нас имеется много материалов за тот период. Но перечисленные затруднения не будут помехой в деле исследования феномена ведовства, если мы согласимся, что события, происходящие в воображении людей, не менее, а может быть, и более, интересны, чем те, что «имели место в действительности».

из сети