Источник http://www.weavenworld.ru/books/C40/I480
Jake Stratton-Kent (c)
Перевод: Анна Блейз (с)
Магия/Джейк Стреттон-Кент/Книга третья/Гоэтическая галерея: возрожденная некромантия
Джейк Стреттон-Кент
Гоэтическая галерея: возрожденная некромантия
Jake Stratton-Kent (c)
Перевод: Анна Блейз (с)
Лицензия Creative Commons
Настоящий перевод доступен по лицензии Creative Commons «Attribution-NonCommercial-NoDerivs» («Атрибуция — Некоммерческое использование — Без производных произведений») 3.0 Непортированная.
Трофоний
Трофоний — фигура непростая: ни древние, ни современные интерпретаторы так и не определились, считать ли его героем, даймоном или божеством. Впрочем, в античной эпиграфике и у Страбона он именуется «Зевсом Трофонием». Имеются веские свидетельства в пользу того, что его оракул действовал уже в микенский период, а доолимпийский хтонический Зевс в более позднюю эпоху вполне мог быть переосмыслен как даймон. Вероятнее всего, Трофоний и впрямь был доолимпийским божеством, впоследствии пониженным в статусе до полуисторического героя, погребенного на территории знаменитого оракула. Эту теорию поддерживают различные предания, согласно которым прорицалище Трофония в какой-то период было забыто, но затем открыто вновь и возрождено.
В классический период Трофония почитали как вещего героя. Считалось, что именно он вместе со своим братом (или отцом) Агамедом построил храм Аполлона в Дельфах — или, точнее, преддверие этого храма, в котором оба они и были похоронены. По одной из версий мифа, завершив строительство, Трофоний и Агамед попросили награду, и жрица велела им подождать семь дней, проведя это время во всевозможных утехах и наслаждениях. Согласно другой версии, им было велено прожить таким образом шесть дней и дождаться седьмого, когда исполнятся их самые заветные желания. По истечении этого срока братьев нашли мертвыми в постелях. К этой легенде восходит известное изречение — «тот, кого любят боги, умирает молодым». Позднее в честь Трофония воздвигли храм и статую, а также стали проводить посвященные ему ежегодные игры. Его оракул стал одним из самых знаменитых в Греции. Историк Павсаний (не путать с одноименным учеником Эмпедокла, жившим гораздо раньше!) посетил этот оракул и оставил о нем подробный рассказ. Согласно Павсанию, Трофоний был заживо поглощен землей:
Трофония поглотила здесь расступившаяся земля, там, где в Лебадийской роще есть так называемая Пропасть Агамеда, а около нее мраморная доска памятника[1].
Как пишет Павсаний, прорицалище Трофония
…прежде не было известно беотийцам и открыто оно было по следующему случаю. Беотийцы от каждого из своих городов послали к богу в Дельфы священное посольство, так как уже второй год бог не давал им дождя. Когда они просили дать им указание, как избавиться от засухи, Пифия велела им идти в Лебадию к Трофонию: у него они найдут исцеление от этой беды. Придя в Лебадию, они никак не могли найти прорицалища, Но тут некто Саон из города Акрайфния, он был и по возрасту самый старший из феоров (священных послов), увидал рой пчел и велел следовать за ними, куда они полетят. Он тотчас увидал, что пчелы влетели в эту скважину земли; с ними вместе он спустился в прорицалище. И говорят, что этот Саон был обучен Трофонием установленному тут священнодействию и всему тому, что совершается и теперь при этом храме[2].
Другая версия предания также связывает Дельфы с историей о том, как забытая гробница Трофония была открыта вновь, но в этом варианте за пчелами идет не священный посол, а обычный мальчик-пастух. После возрождения святилища Трофония стали чтить как бога и как сына Аполлона.
Впрочем, Цицерон и некоторые другие авторы отождествляют Трофония с Гермесом и называют его сыном Валенса и Форониды. «Валенс» (что в переводе означает «сильный, здоровый») — это, вероятно, латинский эпитет Зевса, а «Форонида» — одно из имен Ио. Таким образом, некоторые элементы легенд о Трофонии могут свидетельствовать о попытках дельфийских жрецов ассимилировать более древние традиции, связанные с этим персонажем. Вещий даймон из святилища Трофония представлялся в образе змея, подобного дельфийскому Пифону и священному дракону с острова Делос.
Некоторые намеки на упомянутые древние традиции можно отыскать у того же Павсания. По его словам, город Лебадия отделен
…от рощи Трофония <…> рекою Геркиной. Говорят, Геркина играла здесь вместе с Корой, дочерью Деметры; она держала в руках гуся и случайно его выпустила[3].
В этом предании слышатся отголоски мифов о Леде и лебеде и о египетской богине Нут, которую против воли отделили от ее супруга Геба, чьей священной птицей был гусь.
Далее, как пишет Павсаний, гусь залетел в глубокую пещеру и спрятался под камнем. Кора (Персефона) вошла в пещеру, подняла камень и поймала птицу. Из-под камня потекла вода, и так возникла река, которую назвали Геркиной.
Эта речная богиня, связанная с Деметрой и Персефоной, имела самое прямое отношение и к оракульному культу Трофония, о чем недвусмысленно сообщает Павсаний:
На берегу реки есть храм Геркины, а в нем статуя девушки, держащей в руках гуся. В пещере же находятся истоки реки и статуи в виде стоящих прямо фигур с жезлами в руках, а вокруг жезлов обвились змеи. Всякий легко догадается, что это статуи Асклепия и Гигиеи (Здоровья); но они могут быть также статуями Трофония и Теркины, так как змеи считаются посвященными столько же Асклепию, сколько и Трофонию. У реки же есть могила и Аркесилая; говорят, Леит привез кости Аркесилая из-под Трои. Самые замечательные вещи в роще — это храм Трофония и его статуя, тоже похожая на статую Асклепия; изваял эту статую Пракситель. Есть там и святилище Деметры с наименованием Европа (Широкоглядящая) и статуя Зевса Гиетия (Дающего дождь) под открытым небом. Если подниматься к прорицалищу и отсюда идти дальше в гору, то на этом пути будет так называемая… охота… Коры и храм Зевса Басилея (Царя); этот же храм ввиду огромности его размеров или вследствие междоусобных войн они оставили незавершенным. В другом храме находятся статуи Кроноса, Геры и Зевса. Есть тут и храм Аполлона[4].
Очевидно, что это был крупный культовый центр.
Кроме того, считалось, что во младенчестве Трофония нянчила богиня Деметра (вспоминается схожая с ней по функциям богиня Рея, нянчившая младенца-Зевса на Крите). Европа родила от Зевса на Крите Миноса и Радаманта, которые, наряду с Эаком, стали судьями в загробном мире. Любопытно, что в орфических источниках к этим троим традиционным судьям добавляется четвертый — Триптолем, которого также выпестовала Деметра. Триптолем был старшим сыном элевсинского царя, во дворце которого Деметра жила после похищения Персефоны. Она подарила своему воспитаннику колесницу, запряженную крылатыми драконами, и пшеницу, которую тот рассеивал повсюду, пролетая над землей.
Согласно Плутарху, жрецы, служившие при оракуле Трофония, связаны с дактилями, которые учредили Самофракийские мистерии и деятельность которых относят к доолимпийской эпохе Кроноса. По одной из версий, Трофоний и Агамед были сыновьями аргонавта Эргина. Сами же они во многом подобны Кастору и Поллуксу, которые тоже участвовали в плавании аргонавтов и ассоциировались с кабирами. В храме, стоявшем в священной роще Трофония, содержались изваяния Кроноса, Геры и Зевса — триады, составляющей местный эквивалент кабиров. Ввиду столь древних истоков этого культа не удивительно, что тень Трофония являлась в обличье змея, подобного Пифону, который владел прорицалищем Аполлона в мифической древности.
По преданию, знаменитый маг-пифагореец Аполлоний Тианский, которому после смерти поклонялись как богу, получил от духа Трофония книгу наставлений. Этой книгой одно время владел император Адриан, а Филострат, биограф Аполлония, утверждает, что видел ее собственными глазами. Наставления оракула полностью согласовались с пифагорейским учением. А упомянутые у Павсания воды Леты и Мнемосины точно так же согласуются и с видением Эра из Платонова «Государства», и с так называемыми орфическими табличками, встречающимися в захоронениях (некоторые исследователи считают эти таблички неопифагорейскими). Параллели этим источникам находятся и в более древних сочинениях Гесиода.
Обряды, проводившиеся в святилище Трофония, были чрезвычайно сложными и, вне сомнения, восходили к культовым посвятительным церемониям. Начинались они с длительного очищения, занимавшего несколько дней, и с затворничества в храме благого даймона (Агафодемона) и богини доброй удачи (Тихе). Омовения совершались в водах реки Геркины; омываться теплой водой запрещалось. Затем соискатель приносил жертвы Трофонию, Деметре и другим божествам. После этого ему дозволялось питаться только мясом этих жертв, главным образом барана, которого приносили в жертву духу Агамеда, брата Трофония. Возможно, это еще одно указание на связь с Кастором и Поллуксом, которые не разлучились и за гробом, хотя один из них был смертным, а другой — бессмертным: они вместе проводили часть года на небесах, а часть — под землей. Затем два мальчика тринадцати лет вели соискателя к реке, омывали его и умащали маслом. После этого соискатель пил из источника Леты, чтобы забыть о прошлых заботах, и источника Памяти, чтобы запомнить то, что увидит и услышит при обращении к оракулу.
Перед спуском в подземное святилище на соискателя надевали особую сельскую обувь — вне сомнения, это не что иное, как охотничья обувь, изобретенная Аристеем. Кроме того, его облачали в льняной хитон, украшали гирляндами, как жертвенное животное, и давали с собой две ячменных лепешки, замешанных на меду, — такие же, какие в аналогичных ритуалах повсеместно подносили Керберу. После этого соискатель спускался по приставной лестнице в пещеру через узкое отверстие глубиной около восьми локтей. На дне этого лаза находилась еще более узкая щель, в которую соискатель опускал ноги до колен, держа при этом в каждой руке по лепешке. Некто незримый хватал его за ноги и быстро стаскивал вниз. Источники Забвения и Памяти фигурируют также в орфической эсхатологии, как свидетельствуют о том надписи на золотых табличках, найденных при раскопах в Италии. Лепешки на меду и многие другие детали позволяют соотнести этот ритуал с погребальными обрядами. В сущности, применительно к живому соискателю оракула воспроизводятся многие ритуальные и мифологические элементы обрядов, совершавшихся над мертвыми. Ритуал такого рода назывался «катабасис», то есть обряд нисхождения. Любопытно, что между катабасисом и ритуалами восхождения (анабасисом), до сих пор весьма распространенными в современной магической практике, обнаруживаются прямые и чрезвычайно точные аналогии. О том, как направление движения менялось на противоположное, мы поговорим в следующем разделе, посвященном видению Эра.
То, что происходило с соискателем далее, в некоторых источниках описывали как удар по голове, из-за которого человеку казалось, что его убили. Но по ряду причин это маловероятно; скорее всего, это метафорическое описание глубокого потрясения, которое соискатель испытывал при спуске в святилище. Впрочем, не исключено, что чисто символическое убийство тоже имело место (возможно, при помощи громового камня, как на Крите). После этого голос из незримого источника отвечал на вопросы соискателя и открывал ему культовые тайны. В ходе этого испытания (по крайней мере, согласно Плутарху), душа вопрошающего временно покидала тело. Проведя некоторое время (быть может, даже несколько дней) под землей и получив ответ, соискатель снова лишался чувств, и его выталкивали наружу вперед ногами через то же отверстие.
Когда он вновь оказывался на поверхности, жрецы усаживали его на Трон Мнемосины, чтобы он пересказал все, что видел и слышал. Наконец, все еще полубеспамятного, его переносили на руках в храм Агафодемона, и там постепенно к нему возвращался разум и способность смеяться. Подобно Пифагору и прочим, кто спускался в подземный мир, соискатель возвращался из своего путешествия очень бледным и суровым, так что это даже вошло в пословицу: если человек постоянно печалился, о нем говорили, что он посетил пещеру Трофония.
Эту пещеру упоминает Корнелий Агриппа в одной из «психологических» глав своей «Оккультной философии», посвященных разновидностям «неистовства» (книга III, глава XLVIII). Аполлоническое неистовство, по его словам,
…достигалось при помощи особых священных таинств, обетов, жертвоприношений, поклонений, заклинаний и искусных священнодействий или же особых священных снадобий, посредством коих духи их богов вливали силы в душу человека и, приобщая ее к божествам и демонам, помогали ей тем самым подняться превыше разума.
Перечисленные методы так хорошо согласуются с описанием обрядов Трофония, которое приводит Павсаний, что Агриппа, надо полагать, был знаком с трудами этого историка.
Памфилиец Эр
Мирча Элиаде сравнивает видение памфилийца Эра с шаманскими путешествиями в нижний мир, в ходе которых шаман узнает обо всем, что определяет судьбу человека, а затем возвращается к жизни. Этому видению он противопоставляет нисхождения Пифагора и Зороастра, утверждая, что в них нет ничего шаманского[5]. Жан Дорес называет видение Эра «самым настоящим апокалипсисом» — в терминологическом смысле этого слова. Апокалипсис как жанр — это род откровения, в котором человек, тем или иным способом достигший необходимого состояния, получает от богов, ангелов или духов информацию эсхатологического характера и сведения о топографии иного мира.
Что касается способов перехода в это особое состояние, то одним из них считается божественный зов: его может удостоиться тот, кто избран для передачи упомянутых тайных знаний. Эта разновидность откровения часто встречается в иудейской, а позднее и в христианской литературе, из-за чего иногда возникает ошибочное представление, что жанр апокалипсиса сложился в рамках иудейско-христианской традиции или даже бытует только в ее пределах. Но в действительности существует целый пласт древнегреческой апокалиптики, примерами которой служат визионерские путешествия Абариса, Эмпедокла, Пифагора и других греческих «шаманов».
Переход в трансовое состояние не всегда связан с особым призванием: иногда он совершается случайно, в результате болезни или другого околосмертного опыта. Видение Эра относится именно к этой категории и, возможно, представляет собой самый ранний ее образчик. В греческой, а затем и в латинской литературе образцы этого жанра весьма распространены, и, судя по всему, не имитируют семитскую модель, а имеют независимое происхождение.
И, наконец, к третьей категории следует отнести откровения, полученные в результате осознанного и целенаправленного поиска эзотерических знаний — посредством ритуалов, медитаций и так далее. Немало примеров такого рода можно найти и в греческой традиции, и во многих других. В поисках откровений люди обращались к оракулам, посылающим вещие сны, спускались в таинственные пещеры, прибегали к посту и половому воздержанию, соблюдали строгие кодексы поведения, принимали различные психоактивные вещества и так далее.
Возможным источником платоновского рассказа об Эре Дорес считает визионерское путешествие некоего армянина по имени Зороастр. Арнобий называет этого Зороастра внуком Зостриана, которому приписывается авторство некоторых гностических текстов. Но с таким же успехом Платон мог черпать вдохновение и из коренных греческих традиций. Поэтому вместо предложенного Доресом варианта «Эр из Армении» (страны, располагавшейся не так уж далеко от древней Памфилии) я придерживаюсь традиционного прочтения «Эр, сын Армения». Следует отметить, что Корнелий Агриппа в своей «Оккультной философии» (книга III, глава XLII) упоминает Эра под именем «Ферей из Памфилии». Вероятно, в его экземпляре платоновского «Государства» было много ошибок, но любопытно то, что об этом персонаже Агриппа говорит, опять-таки, в связи с экстатическими состояниями и что глава, в которой упоминается «Ферей», посвящена некромантии — искусству, которое во всех прочих случаях Агриппа неизменно и полностью отождествляет с гоэтией. Видение Эра — настолько важный и интересный текст, что я приведу его здесь почти полностью (с небольшими сокращениями) по переводу Бенджамина Джоуэтта[6].
Видение Эра
«Я передам тебе <…> рассказ одного отважного человека, Эра, сына Армения, родом из Памфилии. Как-то он был убит на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся мертвецов, его нашли еще целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день приступили к погребению, то, лежа уже на костре, он вдруг ожил, а оживши, рассказал, что он там видел.
Он говорил, что его душа, чуть только вышла из тела, отправилась вместе со многими другими, и все они пришли к какому-то божественному месту, где в земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе, тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они приказывали справедливым людям идти по дороге направо, вверх по небу, и привешивали им спереди знак приговора, а несправедливым — идти по дороге налево, вниз, причем и эти имели — позади — обозначение всех своих проступков. Когда дошла очередь до Эра, судьи сказали, что он должен стать для людей вестником всего, что здесь видел, и велели ему все слушать и за всем наблюдать.
Он видел там, как души после суда над ними уходили по двум расселинам — неба и земли, а по двум другим приходили: по одной подымались с земли души, полные грязи и пыли, а по другой спускались с неба чистые души. И все, кто бы ни приходил, казалось, вернулись из долгого странствия: они с радостью располагались на лугу, как это бывает при всенародных празднествах. Они приветствовали друг друга, если кто с кем был знаком, и расспрашивали пришедших с земли, как там дела, а спустившихся с неба — о том, что там у них. Они, вспоминая, рассказывали друг другу — одни, со скорбью и слезами, сколько они чего натерпелись и насмотрелись в своем странствии под землей (а странствие это тысячелетнее), а другие, те, что с неба, о блаженстве и о поразительном по своей красоте зрелище.
<…> Главное же, по словам Эра, состояло вот в чем: за всякую нанесенную кому-либо обиду и за любого обиженного все обидчики подвергаются наказанию в десятикратном размере (рассчитанному на сто лет, потому что такова продолжительность человеческой жизни), чтобы пеня была в десять раз больше преступления. Например, если кто стал виновником смерти многих людей, предав государство и войско, и многие из-за него попали в рабство или же если он был соучастником в каком-нибудь другом злодеянии, за все это, то есть за каждое преступление, он должен терпеть десятикратно большие муки. С другой стороны, кто оказывал благодеяния, был справедлив и благочестив, тот вознаграждался согласно заслугам.
Что Эр говорил о тех, кто, родившись, жил лишь короткое время, об этом не стоит упоминать. Он рассказывал также о еще большем воздаянии за непочитание — и почитание — богов и родителей и за самоубийство. Он говорил, что в его присутствии один спрашивал там другого, куда же девался великий Ардией. Этот Ардией был тираном в каком-то из городов Памфилии еще за тысячу лет до того. Рассказывали, что он убил своего старика отца и старшего брата и совершил много других нечестии и преступлений. Тот, кому был задан этот вопрос, отвечал на него, по словам Эра, так: “Ардией не пришел, да и не придет сюда. Ведь из разных ужасных зрелищ видели мы и такое: когда после многочисленных мук были мы уже недалеко от устья и собирались войти, вдруг мы заметили Ардиея и еще некоторых — там были едва ли не сплошь все тираны, а из простых людей разве лишь величайшие преступники; они уже думали было войти, но устье их не принимало и издавало рев, чуть только кто из этих злодеев, неисцелимых по своей порочности или недостаточно еще наказанных, делал попытку войти. Рядом стояли наготове дикие люди с огненным обличьем. Послушные этому реву, они схватили некоторых и увели, а Ардиея и других связали по рукам и ногам, накинули им петлю на шею, повалили наземь, содрали с них кожу и поволокли по бездорожью, по вонзающимся колючкам, причем всем встречным объясняли, за что такая казнь, и говорили, что сбросят этих преступников в Тартар. Хотя мы и натерпелись уже множества разных страхов, но всех их сильнее был тогда страх, как бы не раздался этот рев, когда кто-либо из нас будет у устья; поэтому величайшей радостью было для каждого из нас, что рев этот умолкал, когда мы входили”.
Вот какого рода были приговоры и наказания и прямо противоположными им были вознаграждения. Всем, кто провел на лугу семь дней, на восьмой день надо было встать и отправиться в путь, чтобы за четыре дня прийти в такое место, откуда сверху виден луч света, протянувшийся через все небо и землю, словно столп, очень похожий на радугу, только ярче и чище. К нему они прибыли, совершив однодневный переход, и там увидели, посредине этого столпа света, свешивающиеся с неба концы связей: ведь этот свет — узел неба; как брус на кораблях, так он скрепляет небесный свод. На концах этих связей висит веретено Ананки, придающее всему вращательное движение. У веретена ось и крючок — из адаманта, а вал — из адаманта в соединении с другими породами. Устройство вала следующее: внешний вид у него такой же, как у здешних, но, по описанию Эра, надо представлять себе его так, что в большой полый вал вставлен пригнанный к нему такой же вал, только поменьше, как вставляются ящики. Таким же образом и третий вал, и четвертый, и еще четыре. Всех валов восемь, они вложены один в другой, их края сверху имеют вид кругов на общей оси, так что снаружи они как бы образуют непрерывную поверхность единого вала, ось же эта прогнана насквозь через середину восьмого вала. Первый, наружный вал имеет наибольшую поверхность круга, шестой вал — вторую по величине, четвертый — третью, восьмой — четвертую, седьмой — пятую, пятый — шестую, третий – седьмую, второй – восьмую по величине. Круг самого большого вала — пестрый, круг седьмого вала — самый яркий; круг восьмого заимствует свой цвет от света, испускаемого седьмым; круги второго и пятого валов близки друг к другу по цвету и более желтого, чем те, оттенка, третий же круг — самого белого цвета, четвертый — красноватого, а шестой стоит на втором месте по белизне. Все веретено в целом, вращаясь, совершает всякий раз один и тот же оборот, но при его вращательном движении внутренние семь кругов медленно поворачиваются в направлении, противоположном вращению целого. Из них всего быстрее движется восьмой круг, на втором месте по быстроте — седьмой, шестой и пятый, которые движутся с одинаковой скоростью; на третьем месте, как им было заметно, стоят вращательные обороты четвертого круга; на четвертом месте находится третий круг, а на пятом – второй. Вращается же это веретено на коленях Ананки.
Сверху на каждом из кругов веретена восседает по Сирене; вращаясь вместе с ними, каждая из них издает только один звук, всегда той же высоты. Из всех звуков – а их восемь – получается стройное созвучие. Около Сирен на равном от них расстоянии сидят, каждая на своем престоле, другие три существа — это Мойры, дочери Ананки: Лахесис, Клото и Атропос; они — во всем белом, с венками на головах. В лад с голосами Сирен Лахесис воспевает прошлое, Клото — настоящее, Атропос — будущее. Время от времени Клото касается своей правой рукой наружного обода веретена, помогая его вращению, тогда как Атропос своей левой рукой делает то же самое с внутренними кругами, а Лахесис поочередно касается рукой того и другого.
Так вот, чуть только они пришли туда, они сразу же должны были подойти к Лахесис. Некий прорицатель расставил их по порядку, затем взял с колен Лахесис жребии и образчики жизней, взошел на высокий помост и сказал:
“Слово дочери Ананки, девы Лахесис. Однодневные души! Вот начало другого оборота, смертоносного для смертного рода. Не вас получит по жребию гений, а вы его себе изберете сами. Чей жребий будет первым, тот первым пусть выберет себе жизнь, неизбежно ему предстоящую. Добродетель не есть достояние кого-либо одного: почитая или не почитая ее, каждый приобщится к ней больше либо меньше. Это — вина избирающего: бог невиновен”.
Сказав это, прорицатель бросил жребий в толпу, и каждый, кроме Эра, поднял тот жребий, который упал подле него: Эру же это не было дозволено. Всякому поднявшему стало ясно, какой он по счету при жеребьевке. После этого прорицатель разложил перед ними на земле образчики жизней в количестве значительно большем, чем число присутствующих. Эти образчики были весьма различны — жизнь разных животных и все виды человеческой жизни. Среди них были даже тирании, пожизненные либо приходящие в упадок посреди жизни и кончающиеся бедностью, изгнанием и нищетой. Были тут и жизни людей, прославившихся своей наружностью, красотой, силой либо в состязаниях, а также родовитостью и доблестью своих предков. Соответственно была здесь и жизнь людей неприметных, а также жизнь женщин. Но это не определяло душевного склада, потому что душа непременно изменится, стоит лишь избрать другой образ жизни. Впрочем, тут были вперемежку богатство и бедность, болезнь и здоровье, а также промежуточные состояния.
Для человека <…> вся опасность заключена как раз здесь, и потому следует по возможности заботиться, чтобы каждый из нас, оставив без внимания остальные познания, стал бы исследователем и учеником в области этого, если он будет в состоянии его откуда-либо почерпнуть. Следует отыскать и того, кто дал бы ему способность и умение распознавать порядочный и дурной образ жизни, а из представляющихся возможностей всегда и везде выбирать лучшее. Учитывая, какое отношение к добродетельной жизни имеет все то, о чем шла сейчас речь, и сопоставляя это все между собой, человек должен понимать, что такое красота, если она соединена с бедностью или богатством, и в сочетании с каким состоянием души она творит зло или благо, а также что значит благородное или низкое происхождение, частная жизнь, государственные должности, мощь и слабость, восприимчивость и неспособность к учению. Природные свойства души в сочетании друг с другом и с некоторыми благоприобретенными качествами делают то, что из всех возможностей человек способен, считаясь с природой души, по размышлении произвести выбор: худшим он будет считать образ жизни, который ведет к тому, что душа становится несправедливее, а лучшим, когда она делается справедливее; все же остальное он оставит в стороне. Мы уже видели, что и при жизни, и после смерти это самый важный выбор для человека. В Аид надо отойти с этим твердым, как адамант, убеждением, чтобы и там тебя не ошеломило богатство и тому подобное зло и чтобы ты не стал тираном, такой и подобной ей деятельностью не причинил бы много непоправимого зла, и не испытал бы еще большего зла сам. В жизни всегда надо уметь выбирать средний путь, избегая крайностей — как, по возможности, в здешней, так и во. всей последующей: в этом – высшее счастье для человека.
Да и вестник из того мира передавал, что прорицатель сказал тогда вот что: “Даже для того, кто приступит последним к выбору, имеется здесь приятная жизнь, совсем не плохая, если произвести выбор с умом и жить строго. Кто выбирает вначале, не будь невнимательным, а кто в конце, не отчаивайся!”
После этих слов прорицателя сразу же подошел тот, кому достался первый жребий: он взял себе жизнь могущественнейшего тирана. Из-за своего неразумия и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для него участь — пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, божества — все, что угодно, кроме себя самого. Между тем он был из числа тех, кто явился с неба и прожил свою предшествовавшую жизнь при упорядоченном государственном строе; правда, эта его добродетель была всего лишь делом привычки, а не плодом философского размышления. Вообще говоря, немало тех, кто пришел с неба, попалось на этом, потому что они не были закалены в трудностях. А те, кто приходил с земли, производили выбор, не торопясь: ведь они и сами испытали всякие трудности, да и видели их на примере других людей. Поэтому, а также из-за случайностей жеребьевки для большинства душ наблюдается смена плохого и хорошего. Если же, приходя в здешнюю жизнь, человек здраво философствовал и при выборе ему выпал жребий не из последних, тогда, согласно вестям из того мира, он скорее всего будет счастлив не только здесь, но и путь его отсюда туда и обратно будет не подземным, тернистым, но ровным, небесным.
Стоило взглянуть, рассказывал Эр, на это зрелище, как разные души выбирали себе ту или иную жизнь. Смотреть на это было жалко, смешно и странно. Большей частью выбор соответствовал привычкам предшествовавшей жизни. Эр видел, как душа бывшего Орфея выбрала жизнь лебедя: из-за ненависти к женскому полу, так как от них он претерпел смерть, его душа не пожелала родиться от женщины. Он видел и душу Фамиры — она выбрала жизнь соловья. Видел он и лебедя, который предпочел выбрать жизнь человеческую; то же самое и другие мусические существа. Душа, имевшая двадцатый жребий, выбрала жизнь льва: это была душа Аякса, сына Теламона, — она избегала стать человеком, памятуя об истории с присуждением доспехов. После него шла душа Агамемнона. Вследствие перенесенных страданий она тоже неприязненно относилась к человеческому роду и сменила свою жизнь на жизнь орла. Между тем выпал жребий душе Аталанты: заметив, каким великим почетом пользуется победитель на состязаниях, она не могла устоять и выбрала себе эту участь. После нее он видел, как душа Эпея, сына Панопея, входила в природу женщины, искусной в ремеслах. Где-то далеко, среди самых последних, он увидел душу Ферсита, этого всеобщего посмешища: она облачалась в обезьяну. Случайно самой последней из всех выпал жребий идти выбирать душе Одиссея. Она помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека, далекого от дел; наконец она насилу нашла ее, где-то валявшуюся: все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, сразу же избрала себе, сказав, что то же самое она сделала бы и в том случае, если бы ей выпал первый жребий. Души разных зверей точно так же переходили в людей и друг в друга, несправедливые — в диких, а справедливые — в кротких; словом, происходили всевозможные смешения.
Так вот, когда все души выбрали себе ту или иную жизнь, они в порядке жребия стали подходить к Лахесис. Какого кто избрал себе гения, того она с ним и посылает как стража жизни и исполнителя сделанного выбора. Прежде всего этот страж ведет душу к Клото, под ее руку и под кругообороты вращающегося веретена: этим он утверждает участь, какую кто себе выбрал по жребию. После прикосновения к Клото он ведет душу к пряже Атропос, чем делает нити жизни уже неизменными.
Отсюда душа, не оборачиваясь, идет к престолу Ананки и сквозь него проникает. Когда и другие души проходят его насквозь, они все вместе в жару и страшный зной отправляются на равнину Леты, где нет ни деревьев, ни другой растительности. Уже под вечер они располагаются у реки Амелет, вода которой не может удержаться ни в каком сосуде. В меру все должны были выпить этой воды, но, кто не соблюдал благоразумия, те пили без меры, а кто ее пьет таким образом, тот все забывает. Когда они легли спать, то в самую полночь раздался гром и разразилось землетрясение. Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, к местам, где им суждено было родиться, и они рассыпались по небу, как звезды. Эру же не было дозволено испить этой воды. Он не знает, где и каким образом душа его вернулась в тело. Внезапно очнувшись на рассвете, он увидел себя на костре.
Комментарии к видению Эра
Этот текст со всей определенностью относится к жанру апокалипсиса, поэтому прежде всего мы рассмотрим техническую сторону его происхождения. Свое видение Эр переживает в трансе, в который он погрузился, по видимости, случайно: будучи ранен в бою, он теряет сознание и оказывается на грани смерти. Иными словами, он получает откровение случайно, а не по зову богов и не в результате целенаправленных действий. Впрочем, позднее грань между случайностью и божественным призванием размывается: в видении Эру сообщают, что именно его — из всех воинов, сражавшихся в тот день, — выбрали на роль вестника, который должен передать людям обретенное знание.
Далее, немаловажно, что платоновская трехчастная схема загробного мира организована вертикально: вверху находится все доброе и великое, внизу — дурное и малое. Три уровня, на которые подразделяется загробный мир в видении Эра, с обманчивой легкостью ассоциируются с теми, которые в нашей культуре именуются небесами, землей и адом. В этом отношении платоновская схема разительно отличается от более древних греческих представлений о посмертии, согласно которым в подземный мир отправлялись все души умерших — и праведные, и нечестивые. Важную роль в эсхатологии Платона играют также принципы наказания и вознаграждения, сопоставимые с орфической идеей искупления. Примечательно, что место, которое присуждается душе в платоновском загробном мире, не зависит от посвятительного знания: от моральной ответственности за свои поступки не освобождается никто.
Отступление Платона от архаической модели загробной жизни, совпавшее по времени с более масштабными культурными изменениями, можно рассматривать как своего рода поворотную точку. В дальнейшем и вплоть до самого позднего периода греко-римской культуры разрыв между новыми и старыми представлениями о посмертии продолжал расширяться. В частности, загробный мир по большей части или даже полностью переместился на небеса. Во многих случаях это означало, что топография Аида — со всеми его реками, Островами блаженных и прочими важными локациями — прямо или по умолчанию переносилась или проецировалась на небо. Этот процесс, тесно связанный с вавилонским астрологическим учением, сыграл решающую роль в развитии западной магии. Многие и многие элементы западной магии в том виде, в каком мы ее знаем, сложились под непосредственным влиянием этих событий, и это станет очевидно, если их перечислить их. Но для начала нам следует рассмотреть основные особенности того контекста, в котором эти элементы зародились и начали развиваться.
Уже в платоновском мифе луга асфоделей размещаются в воздушном пространстве поднебесья, тогда как Тартар остается под землей. Впоследствии этот мотив получил развитие: например, у Плутарха река Стикс течет вверх от Земли к Луне, а луга асфоделей переносятся в область между Землей и Луной — светилом, играющим исключительно важную роль в эсхатологии Плутарха:
…всякой душе, имеющей ум или лишенной ума, суждено по выходе из тела блуждать в области между землей и луной, но не одинаковое время. Неправедные и невоздержные души отбывают наказания за неправды, а праведные должны пребывать некоторое положенное время в наиболее мягкой части воздуха, которую называют «лугами Аида», сколько нужно для очищения и отвеяния — как дурного запаха — связанных с телом скверн[7].
Любопытно, что Платон называет гоэтов «потомками Селены»[8], так что ассоциации между умершими и Луной могли возникнуть и раньше, чем сейчас полагают. Но, так или иначе, в различных религиозных течениях поздней античности загробные сферы перемещаются еще дальше от Земли. Под влиянием астрологических идей, почерпнутых из халдейских и более поздних иудейских источников, семь планетных божеств, от которых в столь значительной степени зависели человеческие судьбы, превратились в гностических архонтов, враждебных человеку. Впрочем, прообразами архонтов могли послужить не планеты, а семь пагубных звезд, о которых повествуют вавилонские астральные мифы. В гностическом учении архонты оказывали дурное влияние на души, нисходящие через их сферы для воплощения на Земле, и препятствовали тем же душам, когда после смерти они пытались вернуться в более высокие области. С другой стороны, сходство между «дикими люди с огненным обличьем» из видения Эра и христианскими демонами носит сугубо внешний характер: нигде не утверждается, что сами эти «дикие люди» прокляты и служат злу. Но уже в мифологии Плутарха, со всей определенностью переносящего Аид в небесные сферы, обнаруживается более развитая демонология. В ходе своей эволюции язык греческого мифа подчас вбирал в себя наиболее пессимистические астрологические идеи, и наглядным тому примером служат негативные представления о планетных богах, или ангелах, породившие гностическую концепцию архонтов.
Не исключено, что в рамках этой новой модели именно Плутарх первым соотнес планеты с эсхатологическими событиями. В его трактате «Почему божество медлит с воздаянием» (как и в платоновском «Горгии») пороки душ, нисходящих в воплощение, «коверкают тело». Не ограничиваясь этим общим замечанием, Плутарх (испытавший сильное влияние народной традиции и этим для нас особенно полезный) идет дальше: он связывает каждый из пороков с определенным цветом, в точности следуя герметическим астрологическим соответствиям, принятым в тот период. Так, скупость, порок Сатурна, придает душе черную и грязную окраску; зависть, порок Юпитера, — лиловую; свирепость и кровожадность, пороки Марса, — красную, и так далее. И несмотря на то, что прямых указаний на астрологический характер этих соответствий в тексте не дается, происхождение их не вызывает сомнений. Таким образом, системная астрологическая эсхатология, достигшая расцвета во II веке н.э., впервые нашла свое выражение в трудах Плутарха.
Однако истоки этого подхода следует искать в гораздо более отдаленном прошлом — даже не у Платона, а у Гераклита, который полагал, что душа есть «искра звездной природы». Для ионийских философов теория звездного происхождения души была, фактически, общим местом. Дуалистический элемент в эту концепцию первым принес также не Платон, а Эмпедокл. Однако именно у Платона со всей отчетливостью впервые выражена идея о том, что физическое тело — это темница души, а перевоплощения необходимы для того, чтобы преодолеть материальные препятствия на возвратном пути к созерцанию Божественной Красоты в наивысшей из сфер мироздания. В эллинистической астрологии к III веку до н.э. также набрало популярность учение о взаимосвязи между планетными сферами и человеческой судьбой. И здесь — так же, как и у Платона, — важную роль играли олицетворения астральных сил: подобно платоновским Мойрам, Ананке, судьям и Сиренам, астрологические деканаты, планеты, арабские части, градусы и так далее понимались как персонифицированные разумные сущности. Более того, астрология сама по себе считалась в буквальном смысле божественной наукой, дарующей визионерские откровения о судьбах. В иудейских апокалиптических текстах, таких, например, как Книги Еноха, наблюдается схожее явление: календарные и астрологические тайны открываются визионеру в ходе духовного путешествия.
В самом общем виде эти перемены в религиозной и философской мысли повлекли за собой два последствия — весьма влиятельных и получивших широкое распространение. С одной стороны, хтонические божества, прежде всего Персефона и Кибела, приобрели функции небесных, а с другой — небесным божествам (планетным и не только) стали приписывать демонические качества, и этой участи не избежал даже сам Творец, Демиург. Ярче всего эти метаморфозы отразились в некоторых гностических движениях, творчески перетолковавших Книгу Бытия и превративших ветхозаветного Бога в демонического предводителя злобных архонтов, где последние эквивалентны архангелам традиционных систем. Однако следует понимать, что вышеизложенные идеи находили выражение не только в гностицизме и далеко не всегда опирались на иудейские источники. Следы их влияния заметны и в магических папирусах, и во многих философских теориях поздней античности.
У Платона Острова блаженных были перенесены в некую неопределенную область небес, но в трудах неоплатоников они получают более точную локализацию. Ямвлих (ум. 330 н.э.), глава сирийской неоплатонической школы, приводит приписываемое пифагорейцам изречение, в котором Острова блаженных помещаются на Солнце и Луне. Возможно, это уже поздний, итоговый вариант; но если так, то Плутарх (ум. 140 до н.э.) задолго предвосхитил его, когда живописал в подробностях эсхатологический лунный ландшафт и одновременно продемонстрировал процесс переноса хтонических божеств в небесные сферы:
…на луне есть углубления и выемки. Наибольшую из них называют «укрытие Гекаты». Там наказуемые души требуют и получают воздаяние за то, что они претерпели или совершили…[9]
Выстраивая свою схему загробного мира, Плутарх сознательно опирается на платоновскую концепцию: луна — это промежуточная область между Землей и более высокими сферами планет и неподвижных звезд. Плутарх снабжает ее двумя вратами — верхними и нижними:
А два длинных [углубления], называются Вратами, ибо через них души переправляются то на сторону луны, обращенную к небу, то опять на сторону, обращенную к земле. Обращенная к небу сторона луны называется «Елисейскими полями», а обращенная сюда — «противоземной Персефоной»[10].
Более высокие миры населены богами и их прислужниками, но Луна мыслится как обитель «земных демонов», то есть душ умерших. Само определение «земной» в этом контексте кажется неуместным и свидетельствует о том, что терминология не поспевала за развитием идей. Эти демоны, они же души умерших, составляют чрезвычайно важную категорию. Представление о подлунном мире как области между Луной и Землей, населенной духами или демонами, сохранялось в европейской традиции на протяжении многих веков, но при этом было попросту забыто, что эти духи в большинстве своем когда-то были людьми. Под именем «воздушных демонов» они встречаются и у Агриппы, и во многих демонологических трактатах. В христианском неоплатонизме их, разумеется, отличают от ангелов, обитающих в более высоких сферах. Вообще, в большинстве поздних трактовок эти подлунные духи утратили не только тождество с душами умерших, но и практически все свои положительные черты. Но у Плутарха некоторые из «земных демонов», населяющих луну, — определенно благие сущности, и, описывая их, он упоминает несколько имен, представляющих для нас особый интерес:
Однако демоны не вечно пребывают на луне. Они нисходят и сюда для заведывания оракулами, соприсутствуют и соучаствуют в высочайших таинствах, являются карателями неправд и блюстителями правды, охранителями в войнах и светочами в море. Если в этих действиях они действуют несправедливо — из-за гнева, за неправедное приношение, или из зависти, — то несут наказания: низвергаются снова на землю, заключаемые в человеческие тела. К тем, лучшим демонам принадлежат, по собственному их заявлению, те, что окружают Кроноса, а ранее принадлежали: на Крите — идейские дактили, во Фригии — корибанты, в Удоре — беотийские трофониады и тысячи других в разных частях обитаемой земли…[11]
Разумеется, мы не вправе утверждать, что народные верования, распространенные в древнем мире, полностью совпадали с теориями Плутарха или Платона. Но, безусловно, должны были существовать некие народные варианты этих теорий. В сущности, народные представления о загробном мире повлияли на Плутарха не меньше, чем концепция Платона, и в своих трактатах он продемонстрировал и структурировал многие поверья, известные ему из первых рук. Но, с другой стороны, недооценивать влияние Платона и его учеников на образованных греков и римлян позднего периода тоже не следует. В эпоху эллинизма, без сомнения, был весьма популярен так называемый «низкий» платонизм. Его влияние обнаруживается и в различных гностических текстах, и в магических папирусах, содержащих образцы «низкого» герметизма. Применительно к гримуарам «низкий» неоплатонизм характерен для того круга магических трактатов, который для удобства можно определить как «школу Агриппы» (впрочем, чтобы разглядеть в этих трактатах неоплатонические идеи, следует вначале пробиться через пласт тупиковых интерпретаций, накопившихся в XIX веке из-за чрезмерного увлечения каббалистическими элементами в составе «Оккультной философии»). Например, вышеприведенная цитата поражает своим сходством с теориями графа де Габалиса, которые я рассматриваю в своем «Истинном гримуаре». А граф де Габалис был современником многих рукописных и печатных гримуаров и оказал на них значительное влияние.
Еще один деятель, сыгравший важную роль в деле перенесения загробного мира на небеса, — Гераклид Понтийский (р. ок. 388/373 до н.э.), который в прошлом считался первопроходцем в этой области. Любопытно, что этот философ-маг был родом из Гераклеи — города, где располагался знаменитый некромантический оракул. По примеру многих других гоэтов он приписывал себе божественное происхождение и почитал некоторых уже известных нам персонажей, обожествленных после смерти. О Гераклиде ходили насмешливые рассказы, в которых он предстает практикующим гоэтом, завещавшим доверенному человеку инсценировать его посмертное вознесение его на небеса. В рассказе Диогена Лаэртского об этих событиях фигурирует змея, наводящая на мысли о культовых практиках, связанных с воплощенными божествами, такими, как Гликон[12]. В числе сочинений Гераклида — трактаты о знаменитом прорицателе Абарисе, о каталепсии и «О том, что в Аиде». Ни один из его трудов до нас не дошел. Известно, что в своих философских работах Гераклид рассуждал от лица вымышленного персонажа — Эмпедотима, чье имя составлено из имен «Эмпедокл» и «Гермотим».
Эмпедотиму, своему альтер-эго, Гераклид приписывает, в частности, видение небесного загробного мира, топография которого отличается от общепринятой. Платоновские «расселины», ведущие из места загробного суда в верхний и нижний миры, у Гераклида и других авторов превращаются в настоящие врата, имеющие вполне определенное местоположение на небе. Из дошедших до нас фрагментов известно, где именно располагал их Гераклид. Главные врата — Врата Геракла — вели в царство богов и, как ни странно, помещались в созвездии Скорпиона. Вторые врата Гераклид разместил между созвездиями Льва и Рака, а третьи — между Водолеем и Рыбами. Это несомненное новшество: у Платона «расселины» были двойными, но вели не в трех направлениях, а только в двух. Что еще важнее, версия Гераклида расходится с утвердившейся позднее концепцией двух врат, начало которой, вероятно, положил Нумений. Возможно, хотя и маловероятно, что свои третьи врата Гераклид соотносил с единственным оставшимся путем, упомянутым в видении Эра. Этот путь ведет обратно, к выходу из пещеры, в которой разворачиваются события видения.
Более известная астрологическая теория гласила, что на небесах существует двое врат, и располагались они не в тех местах, что у Гераклида. Врата богов находились в Козероге, Врата людей — в Раке. Проходя через эти врата, души поднимались в высшие сферы или нисходили в воплощение. Важную роль в этой теории играл тот факт, что Млечный Путь пересекался с поясом зодиака именно в знаках Рака и Козерога (напомним, что данные представления складывались в эпоху, когда границы знаков зодиака приблизительно совпадали с границами одноименных созвездий). Гераклид писал о Млечном Пути как о Дороге Душ, ведущей через Небесный Аид. Схожим образом, зодиак в магических папирусах именуется путем процессий. И зодиак, и Млечный Путь мыслились как дороги душ, причем зодиак, разумеется, был еще и дорогой Солнца, Луны и пяти планет. Кстати говоря, многие авторы (как, например, Ферекид) стали отмечать качественные различия между дневным и ночным светилами, с одной стороны, и планетами — с другой. Пять планет нередко ассоциировались со злыми архонтами, а Солнце и Луна, как правило, считались благотворными — именно в силу того, что давали яркий свет. В манихейской мифологии к числу злотворных планет добавлялись лунные узлы, благодаря чему восстанавливалась классическая семерица.
Тема небесного Аида в тех или иных вариациях приобрела огромную популярность. Философами и магами, гностиками и посвященными мистериальных школ завладел творческий зуд. Центральное место в новой концепции загробного мира занимали имена астрологических стражей и маршруты, ведущие через небесный Аид, а также связанные с ними печати и знаки. Знание этих тайн наделяло мага великим могуществом и обеспечивало посвященному привилегированное положение после смерти. По поводу того, признавалась ли возможность мистического вознесения души еще при жизни, ничего определенного утверждать нельзя. Некоторые исследователи предполагают, что такую возможность допускали посвященные культов Митры и Кибелы, но твердых доказательств этому нет. С другой стороны, методы многих гоэтов (таких, например, как Эмпедокл) ясно свидетельствуют о том, что маги нередко ставили своей целью самообожествление. Однако и в этом случае божественный статус полностью обретался лишь посмертно, хотя некоторые способности, присущие богам, могли, согласно преданиям, проявляться уже при жизни. Так или иначе, видения, открывавшиеся этим магам и мистикам, и чудотворные силы, которыми они владели, со всей определенностью предвосхищали превращение в божество.
Итак, Солнце и Луна стали отождествляться с Островами блаженных, а также с самим владыками небесного Аида: Луну соотнесли с Персефоной, а Солнце — с Диспатером. Эти отождествления просты и прямолинейны, несмотря на то, что привязка подземных богов к небесным светилам может показаться странной с точки зрения традиционной мифологии. Но что можно сказать о Вратах душ в Раке и Козероге? Несомненно, эти два зодиакальных знака тоже ассоциировались с Солнцем и Луной, но этого мало. Если мы обратимся не к астрологической системе планет-управителей, а к орфической системе соответствий между знаками и олимпийскими божествами, то увидим, что Раком управляет Гермес-душеводитель. Это очевидным образом согласуется со смыслом Врат, расположенных в Раке. Гермес провожает души на пути к воплощению — или, если следовать Платону и более ранним мифологическим представлениям, ведет их в Аид. Но кто же в таком случае провожает души в царство богов?
В орфической системе знаку Козерога соответствует богиня Гестия, что представляется вполне резонным, но в данном случае бесполезным. Однако известно, что на одном из этапов развития мифологии Гестия уступила свое место на Олимпе Дионису. И если принять это во внимание, то покровителем душ, переходящих в царство богов, окажется Дионис. Такая интерпретация кажется вполне аутентичной — в том смысле, что орфики и прочие маги наверняка бы ее одобрили. Тем более, что в мифологии тому имеется прецедент — сюжет о том, как Дионис спасает из подземного царства свою мать Семелу и вводит ее в круг богов.
Перенос загробного мира из-под земли на небо повлек за собой масштабные изменения в классификации богов, ангелов и прочих бессмертных сущностей, как небесных, так и хтонических. Прежние объекты поклонения демонизировались (как в случае с ветхозаветным Богом и ангелами в гностическом учении), а к тем, кого когда-то перевели из категории богов в разряд низших демонов, возвращалась былая слава (как это произошло с Тифоном-Сетом в солярных культах и в магии). Кроме того, различные божества и духи перемещались из одних областей в другие, не меняя своего статуса. Некоторым из тех, кого затронули вышеописанные изменения, — как, например, тому же ветхозаветному Богу, — в дальнейшем удавалось избавиться от новых личин, причем довольно быстро (если не принимать во внимание отдельные формы дуализма, бытовавшие в Средние века). В других случаях изменившийся статус закреплялся и сохранялся на протяжении многих столетий и вплоть до наших дней. Но из хтонических богов почти никому не удалось сохранить свою небесную ипостась, несмотря на то, что некоторые из них, как, например, Дионис и Персефона, пользовались большой популярностью. В рамках вертикальной модели, заданной еще Платоном, и в контексте исторической тенденции к отделению верховного божества от материального мира, это, скорее всего, было неизбежно. Упомянутое отделение, которое монотеистическая теология иногда объявляет венцом своих достижений, с другой точки зрения стало одной из самых серьезных доктринальных катастроф за всю историю человечества.
Когда какая-либо идея распространяется достаточно широко, непременно возникают те или иные различия в ее понимании и применении. Возникли они и на этот раз, и в данном случае некоторые формы и вариации для нас представляют больший интерес, чем другие. Поэтому мы оставим в покое и злых планетных духов вавилонской традиции, и гностических архонтов, приняв, однако, к сведению, тот факт, что демонизировать могли не только языческих богов, но и ангелов. В особенности это касается архангела Михаила, который в своих предыдущих «воплощениях» обладал ярко выраженными хтоническими чертами. Не будем об этом забывать, чтобы не утратить гибкости подхода, но вернемся, наконец, к нашей основной теме.
Основной тезис, который я хочу выдвинуть в связи с вышеописанными переменами, заключается в следующем: несмотря на то, что подземная топография последовательно перемещалась на небесную карту, заимствованную, главным образом, из астрологии, на протяжении всего этого периода в центре внимания магов оставались души умерших и загробная жизнь. Иными словами, вопреки всем поверхностным изменениям, западная магия в основе своей была и остается гоэтической. Вся магическая работа с сущностями, соответствующими планетам, звездам и знакам зодиака, покоится на прочном некромантическом фундаменте.
О том, насколько устойчиво сохранялись связи между астрологической тематикой и вызыванием мертвых, свидетельствует один любопытный некромантический ритуал XVI века. В этом ритуале (описанном в «Книжице бедной Лючии об удивительных тайнах природы», 1730) используется магический колокол под названием «некромантический колокол Герардия».
В нижней части колокола выгравировано имя «Тетраграмматон», в средней части — «Адонаи», а на рукоятке — «Иисус». Между первыми двумя именами располагаются символы семи планет: Сатурна, Юпитера, Марса, Солнца, Венеры, Меркурия и Луны. Для отливки такого колокола предписано использовать одну из разновидностей «магического электрона» — сплав золота, меди, фиксированной ртути, железа, олова и серебра (свинец не используется). Отливать его следует в такое время, когда аспекты планет (вероятно, в прогрессиях или в транзитах к натальной карте) благоприятствуют оператору. Дату отливки надлежит выгравировать внутри колокола. Готовое орудие следует хранить завернутым в зеленую ткань. Оператор должен выбрать подходящее время, положить колокол в могилу и оставить там на неделю, — а неделя, разумеется, состоит из семи дней, соответствующих семи планетам. Схожие ритуалы с помещением тех или иных предметов в могилы описываются в магических папирусах. Таким способом — и, вероятно, задействуя ассоциации с призывным звоном колокола, — маг призывает на помощь духа (магического помощника, или паредра).
